Старого шефа проводили на пенсию и посадили в кабинет редакции пропаганды – нет, не корреспондентом, а просто там было место для еще одного стола и стула. Представляю, что чувствовали ребята из этой редакции под одной крышей с недосягаемым раньше шефом!

Как бы то ни было, они там общались, работали, а мы в эту комнату заходить перестали. Не тот стал расклад. Началась подготовка к съезду партии. Мы бегали по предприятиям, отлавливали микрофонами отклики на проекты партдокументов. В общем, все обычно. И все бы, казалось, ничего, но произошла мерзость. Письмо.

Я был в командировке, и мне после этот случай рассказали в лицах, как это умеют делать ребята из информации. Григорьев зазывал корреспондентов по одному к себе в редакцию, угощал сигаретой и спрашивал: «Ну как тебе в новом образе бывший председатель комитета?» Легко так обращался, ласково, и тут же восседали его сотрудники по редакции быта и писем. Вопрос он задавал по форме вроде бы наивный, но по сути своей провокаторский.

Ну подумайте сами, притащился я, допустим, с записи какого-нибудь интервью, скинул с себя семикилограммовый магнитофон и бухнулся в кресло перевести дух, мысли причесать, мол, что теперь с этой записью делать. У нас об этом говорят: мало поймать курицу, надо ее еще ощипать и приготовить. Ну вот, оцениваю я, допустим, эту самую «курицу», а тут к тебе с сигареткой халявной и – «ну как тебе в новом образе бывший председатель?» А в самом деле, как? Ну, если не вдумываясь особо, то так: отставной генерал в одной казарме с рядовыми. Ребятам из пропаганды не позавидуешь, им при нем ни поспорить, ни тебе по телефону не поругаться, ни мнений общих не выработать. Он-то, хоть и отставной, но пойди сосчитай всех его друзей и все его связи!

Номенклатурный он и есть номенклатурный… А Григорьев тут тебе письмецо, отпечатанное на машинке, почитать дает, в котором: «…в свое время порочный стиль руководства привел к тому, что коллектив журналистов из дружного постепенно превратился в разрозненный, практиковалось гонение на некоторых корреспондентов, дошло до того, что кое-кто стал работать с гонорарными ведомостями, допуская финансовые нарушения, что не могло не повлечь…» В общем, такая белиберда, и вся в таком же духе. И дальше: «Сейчас, будучи на пенсии, занимает ставку редактора, а что редактирует, неизвестно. Мало того, продолжает давать ценные указания всем кому ни попадя». И в конце что-то вроде этого: «считаем, что подобное положение дел разлагающе действует…» и тому подобное. «Подпишешь?» – спрашивал Григорьев.

Тут наступал психологический момент – несколько подписей уже стояло. Кто из нас как расписывается, мы не помним и сразу в башке вопросики: кто подписал, а кто нет? Наверняка каждый так думал. Не знаю, кто и что для себя решал, но подписи ставили. Отказался ставить свой автограф редактор из пропаганды. Почему? Ведь кому как не ему быть в обиде на бывшего шефа, который в свое время взвалил на его плечи промышленную редакцию, забрав оттуда единственного корреспондента. Попробовали бы вы тянуть на себе выполнение эфирного времени за двоих целых полтора года, тогда бы уяснили, что за нагрузочка выпала этому парню.

Позвонил мне на днях, попросил зайти к нему в редакцию. Сидим. Молчит, разглядывает.

– Что звал-то? – спрашиваю.

– Неважно выглядишь, – говорит.

«Темнишь, – думаю. – Сам недавно на летучке при всех от моей передачи камня на камне не оставил, а тут сочувствуешь?» Я и говорю:

– Твоими молитвами…

– Вот что, Черепанов, нелегко тебе сейчас, а будет еще труднее. Ты когда-нибудь задумывался, за какие такие твои таланты тебя зачислили в штат?