Матвейчук ущипнул себя за переносицу.

– Откуда у тебя информация?

– От человека, который в курсе событий. – Макс не собирался называть ни имя, ни должность, потому что обещал перепуганному информатору никому его не выдавать. (Слово «информатор» Максу не очень нравилось, оно отдавало чем-то вычурно-неестественным, но определение «стукач» тоже так себе.)

Вздохнув, Матвейчук спросил:

– Человек-то хоть надёжный?

– Ручаться не могу, раньше с ним дела не имел. Но что сумел – проверил, некоторые вещи оказались правдой, это косвенно подтверждает его рассказ.

– В такой сумасшедшей истории от косвенных подтверждений пользы мало. Вынырни из своего рассказа, посмотри на него со стороны. Ты мне тут говоришь, что не в таком уж маленьком городе и не в захолустье, а практически между двумя столицами орудует маньяк. Да такой маньяк, что Чикатило нервно курит в сторонке. Но об этом никто не знает, СМИ ни сном ни духом, а маньяка дружно покрывает вся местная полиция. Сам рассуди: ну не бред ли?

– Бред, – согласился Макс. – Понимаю, что бред, но он может быть правдой.

– Да с чего ты взял?

– Я уже говорил: некоторые мелкие факты подтвердились. Знаю, что в общем и целом это ничего не доказывает, но заставляет задуматься, разве нет?

В закоренелого циника Макс превратился лет через шесть после начала журналистской карьеры, то есть к двадцати семи годам. Сейчас ему было тридцать. Но никакой цинизм не притуплял врождённое чувство справедливости. Информатор мог что-то напутать, в чём-то не разобраться, что-то дофантазировать, мог, в конце концов, тупо наврать. Однако если его рассказ правда лишь на одну десятую, это всё равно кошмар, выходящий за пределы здравого смысла. Кошмар, от которого волосы встают дыбом. Кошмар, с которым нельзя мириться.

Матвейчук опять вздохнул.

– Давай ещё раз, Максим. О скольких убийствах твой человек тебе рассказал?

– О четырнадцати. Но их, скорее всего, гораздо больше.

– Почему вы оба уверены, что это дело одних и тех же рук? Способы, насколько я понял, разные.

– Зато жестокость одинаковая – запредельная. В феврале мужчину голым привязали к дереву в лесу – замёрз насмерть. В марте в городском парке девушку сожгли живьём. В апреле парня-студента стёрли об асфальт.

– Как это – стёрли об асфальт?

– Непонятно. По идее, должны были волочь за машиной, но есть технические несостыковки.

– И никто не слышал? И никто потом не узнал? Похоже на фантазии душевнобольного. Твой информатор на, как говорили раньше, психиатрическом учёте не состоит?

– Нет, по этой части я его сразу пробил.

Матвейчук вздохнул тяжелее, чем в предыдущие два раза.

– Замороженный, стёртый, сожжённая – это апофеоз, или меня удивит что-то ещё?

Макс посерел.

– Ребёнок. Мальчик. Одиннадцать лет. Выпотрошен. Буквально.

Кабинет заволокла тяжёлая тишина. Матвейчук нарушил её не сразу.

– Не верю, что полиция ничего не делает.

– Делает. Приезжает на место, оцепляет, никого не подпускает – мол, несчастный случай, идите своей дорогой.

– А свидетели? А родственники жертв?

– Ни одного заявления подано не было. Даже родители мальчика согласились признать, что сын попал под грузовик. По поводу свидетелей: насколько я понял, их не бывает. Полицию вызывает не кто-то со стороны. Возможно, сам убийца или убийцы.

Тишина снова сомкнулась. Каждый из них думал: неужели такое впрямь возможно? Если да, то в каком мире мы живём?

– Ты вроде сказал, что у твоего информатора и подозреваемый имеется.

– Имеется. Некто Воронов Владимир.

– Важная шишка? – Кем должен быть человек, чтобы замалчивались такие преступления?!

– Учитель.

– Кто-кто?