А ты помнишь лет десять назад, не спал ночами и сидел в узкой серой ванной, расположившись на кромке стиральной машины «Ока-3, и писал стихи». На кухне сотрясалась «Бирюза». Тишина звенела турбинами падающей воды, ноги затекали и дряхлели от нехватки крови. Крови мало – она вся истрачена на никому ненужные строки сердца.

Это состояние владело, обещая стать всепобеждающим. Оно как могло доказывало что изначально сильнее тела. И с течением времени становилось  маниакальным и схожим по неприменимости с астрономией, а также с построением космического корабля по наброскам К.Циолковского, взятым из журнала «Наука и жизнь». По телевизору кто-то назвал его городским сумасшедшим. А мы  кто? Нормальные? Глупцы!?

 И что? Закончилось попыткой запустить в домашних условиях хрущевки, используя балкон и серо-марганцевый порох. Балкон чуть не отвалился. Состояние восторга подпитывал еще смутный облик будущей избранницы, который прокручивал, как колеса велосипеда, ежесекундно,  передвигаясь и, понимая, что временами действие походит на ускоренную прокачку крови по малому и большому кругам кровообращения.

 Не мог вспомнить  предыдущую жизнь, без нее, потому что гипноз неспокойных глаз лег  тающим летом счастья. Расцвел стремлением, при расставании больно кусая молочными зубами разлуки; еще не зная, что удержать счастье в себе так же трудно, как и найти, в отличие от плохого настроения и пустоты разлуки. Ты ли это «дольче вита», «Фата моргана» и еще что то совсем неведомое, как?

Увидев тебя только раз,  вдруг понял, что знал всегда  раньше, даже не зная, как выглядишь! Заболел к тебе! Ходил, бродил, искал, не зная, что ищу, и тем более, что найду такую мельчайшую частицу, такую мальчишницу, которой почти неинтересен в небритом состоянии.

Шарил, холодным щенячьим носом у закрытых ворот, из-под которых тянуло телесными духами, и дальше упирался в чьи-то насмешливые раскрасневшиеся щечки, прелестные но пахнущие совсем по другому. И все они, как будто пряничные и земляничные, оказались не для меня. Оказались уже чьи-то шустрые, хитрые, прожорливые, но почти сразу чужие и холодные, как зимние стены домов, как темные дневные окна в январский полдень, в которые хочется запустить камнем и убежать, и за шторами, которых уже кто-то другой.

И этот кто-то, даже отсутствующий в данный момент, и есть их тепло, и их человек который всегда к месту, всегда гладкий, не засаленный, такой неправдоподобно добрый и ласковый, даже если все наоборот. До поры до времени и меня устраивали даже жирные, мутные лобовые окна женских глаз, которые  вожделел и без любви, довольствуясь тем, что вокруг есть здоровенная, вонючая ляжка похоти и от нее вроде как некуда деться, она тянет.

Ее командный голос звенел в ушах. А в огромные подслеповатые глаза поцелуя, на полном ходу шмякались куриные яйца. Врезались на своих мотодельтапланах камикадзе насекомые, устраивая убиенными тельцами наваристый компост на лобовике – такую гремучую смесь, вырисованную изощренным киллером, после которого никакие импортные щетки и моющие средства уже не берут засохшую  могилку. Ведра родниковой воды не помогают очистить, превращаясь в бесполезный мутный бульон.

Артефакты грозили сохраниться для истории, еслиб не новые моющие средства. А вы говорите чужие губы, чужие щеки, шея, грудь, медь, слезы, розы, шипы, кожа. Они уже до окисления зацелованы и размазаны, что, если и захочешь, не скоро выветрятся и забудутся с поверхности. Кожа на местах прикосновения протерлась и стала тонкой, зубы с налетом, на щеках легкий волос от чьей то слюны. Вот уж и наговорил, будто пьяный и представил чрезмерного привереду, не умеющего когда надо менять тембр голоса с серьезного на несерьезный и обратно. А то, что таким привередой как будто когда-то был в юности – так это максимализм, нарциссизм, и все такое, но тоже не на все сто пятьдесят, а может и остался таким, только с оговорками. Остался, остался.