Кантор возник на хорах внезапно и, скатившись по лестнице, грудью врезался в ряды полифонии. Йозеф почувствовал страшный удар и уронил руки. Осколки фуги посыпались на него мелким градом. Он не слышал ушами громовой голос, но порыв был внятен без слов, как внятна бывает тоска, чувство стыда или вины.

«Ты хотя бы помнишь, где ты находишься? – негодовал Кантор. – В доме Божьем, балда! Хватит ползать по клавишам! Держи себя строго! Как ты смеешь сопровождать молящихся, если даже благопристойный вид тебе не по силам! Развёл свинарник!» И на прощание – последним всполохом взгляда – швырнул в душу ученика уголёк.

Йозеф огляделся: старое пианино, диванчик с деревянными подлокотниками, летний вечер. Через окно было видно: между елью и скромным соседским домом уже засветилась низкая звезда.

Несмотря на мучительное жжение в сердце, Йозефу было сладостно от полученного тычка. Он вышел на крыльцо и задумался: что имелось в виду под «свинарником»? Самовольно расшатанный ритм? Пыль в углах клавиатуры? Неисполненное предназначение? А «молящиеся» – это кто же, Отка?

Пока Йозеф играл, на соседний участок приехал дачник, мужчина лет сорока, лысоватый, хозяйственный, с простодушной какой-то осанкой. Йозеф увидел его с крыльца – через изгородь смородиновых кустов, сплоить завешенных зелёными бусинами.

– А, Йозеф, приветствую! Вы уж тут? Как пережили затопление? – спросил он, бодро улыбаясь. – В дом-то не зашла вода? У нас вроде тьфу-тьфу, на третьей ступеньке – и вниз пошла. В следующие выходные своих привезу!

Слушая его, Йозеф вспомнил – это был тот самый соседский мальчик, подросток, который помчался на велосипеде на станцию – вызвать «скорую», в ночь, когда умерла бабушка. Как бишь его звали? Йозеф никогда не интересовался соседскими именами, как, впрочем, и всем остальным, что не касалось музыки. Может быть, в этом и заключался «свинарник», о котором говорил Бах?

На следующее утро Йозеф первым делом прислушался – как там вчерашний лейпцигский уголёк? Брошенная Кантором головешка дымилась по-прежнему, даже посверкивала. Йозеф пошёл на кухню, умылся и выпил воды. Подождал – не утихнет ли жжение – и, вздохнув, принялся наводить порядок.

Бесконечно вслушиваясь в целебные проклятия Кантора, он вымыл все полы, стены и окна. Беспрецедентная чистота воцарилась в дачном домике. Чтобы насладиться ею, Йозеф передвинул диван и лёг лицом к распахнутому окну. Снаружи чистота была огромна – она простиралась из комнаты через дачные огороды – в небо. Но вот внутри, стоило перешагнуть через пространство музыки вглубь, начинались залежи земной жизни.

Чуя, что и там придётся устроить уборку, Йозеф вгляделся в материю прошлого – потускневший млечный путь. Если стереть пыль, может быть, и высветились бы живые звёзды – товарищество, дружеское расположение, даже любовь. Но ничего – нет, ничего не удалось сшить из этой роскоши. Как человек, с детских лет отданный в «монастырь», Йозеф не обладал никакой «частной собственностью» – ни временем, ни свободой, ни даже правом распорядиться сердцем. Ему было нечем ответить на добрые чувства любивших его людей. Правда, находились альтруисты, готовые любить ни за что. Вот Марианна… или некоторые другие братья по музыке, милые и доверчивые, полагавшие Йозефа таким же доверчивым и милым, с апельсиновой рощей во взгляде. Порвав со старой жизнью, Йозеф прятался от этих любящих особенно тщательно и теперь испытал внезапную растерянность: почему же они не разыскали его, а, смирившись, отстали?

До самого вечера он с нежностью разбирал звёздный хлам и в какой-то момент уловил, что жжение брошенного Кантором уголька погасло. Запахло летней ночью – землёй и травой, густым цветением сирени. По торфяной, пружинящей под ногами земле Йозеф подошёл к смородиновому забору. В окне соседского дома помаргивал и бормотал телевизор. Сосед смотрел футбол. Йозеф тоже посмотрел немного через стекло. Движения игроков напомнили ему игранную в детстве пьесу Кабалевского. Рассмеялся от внезапного наката радости и пошёл спать.