Наши соседи по острову назойливости не проявляли, но раз или два донесшийся до нас по водной глади посторонний звук говорил о том, что здесь они, никуда не делись. Отсутствие у них интереса к нашей компании вполне нас устраивало.

– Лучше бы их не было здесь сегодня!

Лицо Андрея, сидящего от меня по ту сторону костра, в его свете было медного цвета.

– Пусть будут! – ответила уставшая от суеты и разговоров Наташа. – Смирные люди. Просто на редкость.

Борис рассмеялся безо всякого повода. Улыбнулся и Андрей, поправив ее:

– Незаметные – да. А насчет смирных… Мы не знаем их.

– И не знать бы! – вздохнул Борис.

– Что такое, мальчики? – Наташа подняла голову с его колен, – что за озабоченность?

– Пфуй! – выдохнул Борис, а Андрей ответил ей, слегка дурачась:

– Посты, по идее, надо на ночь выставлять из мужского населения и меняться. Колгота!

– Почему из мужского? – спросила я лениво.

– Зачем посты? – Наташа опять улеглась и потянулась травинкой к мужниному носу. – Тоже мне, бойскауты!

Борис со свирепым видом поймал травинку зубами и сжевал ее без остатка.

– Ты-то куда лезешь, индеец! – Она ласково погладила его по щеке. – Андрейка – ладно, его последние три года осторожности научили, а ты?

Уж так получилось, что именно в этот момент я смотрела на Андрея и хорошо заметила жесткую морщину, на секунду прорезавшую его лоб. Похоже, Наталья сболтнула лишнее.

Борис, впервые за вечер, закрыл ей рот поцелуем, а Андрей, когда снова повернулся к свету, был сама ленивая беззаботность.

Но все это были не мои и не касающиеся меня дела.

– Хотите сказку?

– Давай! – Наташка подскочила от восторга. – Ох он и мастер, Татьяна, на сказки!

Андрей устроился поудобнее на скрещенных по-турецки ногах, упер в кулаки подбородок и после короткого раздумья начал не спеша, нараспев, по-народному:

– Не в некотором царстве и не в некоторые времена это было, а может, и вовсе не было, кому как нравится. Жил в деревне мужик. Простой, как червонец. Богу не молился, поскольку приучен не был, президента не хаял, потому как не встречался с ним ни разу, а впустую орать считал за напрасный труд, и на жизнь не жаловался, так как все вокруг него одинаково жили, а когда сравнить не с чем, то вроде и ничего получается. Топтался себе день-деньской по хозяйству, какое было, в единственных, разношенных как лапти сапогах.

И вот как-то в конце дня, когда солнце опускалось прямо в степь, за горизонт, на лавочку под окном его избы-залепухи присела женщина не из их краев. В годах, но не старая. В темной, но не черной одежке. С палочкой, но не с клюкой. И что чудно ему показалось – ни сумки у нее в руках, ни узелка. Присела, увидела его неделю небритую физиономию, из окна на нее вытаращившуюся, и рукой ему так: иди, мол, сюда, любезный! Ну, он и вышел, зовут ведь! Вышел и сел рядышком. А почему – сам не понял.

«Чего, – говорит, – тебе?.. Попить, может?»

Рассмеялась она в ответ.

«Меня потчевать, – сказала, – себя не жалеть. В тот дом, где проглочу кусок, глоток ли, вернусь легко и просто в любое время и в любой день. Не слыхал, что ли, поверье такое есть?»

Припомнил что-то мужик, но смутно, понял только, что недоброй гостьей господь его этим вечером наделил.

«Да кто ж ты такая, – говорит, – бабонька?»

«Смерть я, милый! – отвечает ему женщина. – По свету хожу, больных и немощных – так беру, здоровых – уговариваю. Жалко мне вас, бедолаг страдающих, вот и работаю».

Пораскинул мужик умишком, осмелился и спросил ее:

«Больных и страждущих – понятно, а что здоровых-то да молодых жалеть?»

«А их всего и жальче, – ответила смерть, – у них еще все муки впереди!»