– Пой, Танька, не робей. Пусть купец столичный послухает, – приказала Аксинья.

На ум пришла знакомая песня.

«То не ветер ветку книзу клонит,

Не метель морозом путь свербит,

То моё, моё сердечко стонет,

С болью вдаль душа моя глядит».

Песня была длинной, по мере того, как я пела, гомон за столом стихал, пока не воцарилась полная тишина. Кто-то начал всхлипывать, вытирая рукавом катившееся по щекам слёзы. Когда я закончила, гости сидели молча. Первым тишину нарушил г-н Селиванов.

– Скажи, кто ты и откуда? – обратился он ко мне.

– Подкидыш она, у нашей покойной ворожеи Дарьи жила.

– Никогда ещё ничьё пение не пронимало меня насквозь, будто вовсе не человеческий это голос, а райский. Кто же обучил тебя так задушевно петь?

– Бабушка научила.

– И давно ты поёшь?

– Давно.

Селиванов забарабанил пальцами по столу.

– Я еду в Петербург, обязательно встречусь с одним своим хорошим знакомым, имеющим отношение к музыке, я обязательно расскажу ему о тебе. Уверен, что он заинтересуется, ибо он боготворит оперу.

– Спой ещё что-нибудь для уважаемого гостя, – сказала Аксинья.

Я замотала головой:

– Нет, простите, я посижу одна.

Осторожно слезла со стула и удалилась в горницу, где стояла кровать бабушки Дарьи. Горница располагалась рядом и отделялась от остальной части дома тряпичной занавеской, сооружённой бабушкой. На ней красовались розы, которые бабушка Дарья сама вышивала ночами напролёт. На окнах изморозь, я прочертила пальцем круг, затем легла на бабушкину кровать, незаметно для себя уснула под монотонный гул приглушённых голосов, доносившихся из кухни. Во сне я слышала чей-то знакомый ласковый голос, который заунывно пел:

«То не ветр ветку книзу клонит,

Не метель морозом путь свербит,

То моё, моё сердечко стонет,

С болью вдаль душа моя глядит.

Доняла меня тоска-кручина,

Подколодная печаль.

Ты гори, гори, моя лучина,

Мне любви моей уже не жаль.

Извела меня метель немая,

Та метель, что вьюгою кружит,

Но огонь души моей, я знаю,

Путь мой к сердцу сразу осветит.

Ты гори, гори, моя лучина,

С ней по вьюге в дальний путь пойду,

И останься ты, тоска-кручина,

Всё равно я счастье там найду».

Весь сон мой будто из синей новогодней мишуры состоял, возможно так себе люди небеса представляют. Только увидела чётко я бабушку Дарью в белом, и лицо её, словно молодым стало, радостью засветилось. Это бабушка песню пела, и голос её тоже неземным был. Увидела себя, будто бросилась я в объятья бабушки и горько зарыдала.

– Зачем ты, бабушка, меня покинула? Горько мне теперь будет, очень горько.

А она отвечает, но лишь в уме её слова раздаются:

– Мне здесь ещё лучше, чем при жизни, ведь в последнее время я шибко мучилась, старость, Танюша, никого не щадит.

Говорит бабушка, у самой же слёзы так и катятся по щекам, на землю алмазами падают.

Проснулась я от ощущения тепла, меня словно жаром горячим обдало, кто-то коснулся моего плеча. Я открыла глаза, поняла, что дед Андрей стоял рядом со мною. Голосов из кухни уже не доносилось, очевидно гости разошлись по домам.

– Вставай, Танюша, утро наступило.

– Утро?

– Да, дорогая. Но убираться не нужно, Макаровна уже всё сделала. Ты вот что, поднимайся, одевайся и иди во двор свежим воздухом подыши, тебе полезно. Я тут похлопочу малость, дровишек наколю, вечером вновь печку истопим. Я ещё с недельку поживу, и в лес подамся.

– Нет, дедушка, не уходите, пропаду я одна, да и привыкла я к Вам.

– А ты скажи-ка лучше, что в церкви тебе пригрезилось, теперь-то мы точно одни в доме, никто нас не потревожит.

– Не поверите Вы мне, дедушка, никогда не поверите.

– Отчего не поверить? Коли скажешь, поверю.