– Почему ты закрылся от меня? Я же слышу, как тебе одиноко, как ты стонешь внутри.

– Петрович, блин, отойди от туалета! Дай посидеть спокойно.

Одна восьмая Грааля спокойно сидеть в сундуке не пожелала. Стоило только Лешке поднести свой артефакт к сундуку, как внутри него что-то стукнулось о крышку столь мощно, что последняя отлетела в сторону, повиснув на замке. А Сизоворонкин едва успел подхватить второй Грааль. Прежде чем соединить эти две сущности единого, он обтер набедренной повязкой, которую по-прежнему держал в руке, краешек сосуда и отхлебнул очень скромный глоток. Это хватило, чтобы планы Алексея-Геракла на будущее кардинально поменялись.

– А может, ну его, Зевса… и всех его красавиц-дочерей вместе с ним. Может, мне занять место этого ничтожества, и возглавить поход к последнему морю? Ах, да – моря-то такого нет… Значит – будем покорять планету. Русь дремучую, чванливую Европу. Америку открою; налогами обложу весь мир так, что…

– Пап, вот тут пишут, что татаро-монголы обложили народ такой данью, что он ни вздохнуть, ни пукнуть не мог. Выгребали все, оставляли лишь самый минимум. Интересно было бы на себе это прочувствовать.

– Вот женишься, сынок, прочувствуешь…

Две части артефакта наконец соединились – даже без помощи Алексея – и он, подпрыгнувший на месте от электрического разряда, на этот раз достаточно мощного, тут же выбросил бредовые мечтания из головы. Гораздо сильнее его сейчас занимал вопрос:

– Это что, с каждым разом будет бить все сильнее? Так даже сердце полубога может не выдержать.

Он, ворча и ругаясь, полез из юрты в Царство мертвых. Напоследок он бросил взгляд на лицо Потрясателя вселенной. Старик привалился к войлочной стене и хрипло дышал. Его лицо даже в красноватых огнях жаровни было неестественно бледным. Сизоворонкин представил себе, какое будет выражение этого лица, когда Чингисхан увидит раскуроченный сундучок, и понял, что о сердце нужно думать совсем не ему, Алексею.

– Что там у нас еще оставалось? – задал он себе вопрос, останавливаясь у очередного светлого пятна, – тщеславие, гнев, алчность?.. О! – печаль!

В окошке он увидел картину, достойную кисти великого художника, отразившего неизбывную печаль Аленушки у пруда. К собственному стыду, Сизоворонкин не помнил, кто написал этот шедевр.

– Какой стыд у полубога? – задал он себе вопрос, – к тому же такого греха в списке досточтимого Евагрия Понтийского нет. А в качестве наказания за собственную дремучесть обязуюсь прогнать печаль из глаз этой красавицы.

Красавица действительно была достойна кисти самого великого художника. В этой белокурой девушке не было ничего общего с неистовой Лилит, страстной Клеопатрой, и очень раскрепощенной Артемидой. Сизоворонкин мысленно наделил этими чертами незнакомку, поднявшую к нему печальные глаза, и результат ему очень понравился. Он огляделся. Вокруг был парк; ухоженный и безлюдный. Незнакомка сидела на скамье у пруда, явно искусственного, и молчала.

– О чем грустим, красавица? – бодро заявил Сизоворонкин, присаживаясь рядом.

– А чему радоваться? – на безукоризненном немецком языке ответила та, поразив полубога еще и мелодичностью своего голоса, – тому, что все тлен, тщета и суета? Что все проходит, и жизнь, и любовь? Что тебя – как бы ты не был благочестив и милосерден – забудут не через поколения; через годы, а может, часы?

– Благочестив и милосерден? – Алексей едва не расхохотался про себя, – жги, убивай и насилуй – и тебя не забудут… да хотя бы и через восемь сотен лет, как того же Чингисхана. А тебя, милая, будут помнить разве что мужики, к которым ты снизойдешь. А не снизойдешь – плюнут, и пройдут мимо.