Рассвет все сильнее пробивался сквозь бойницы башни, поблек огонь факела, укрепленного на зубце. Сотские и окладчики стояли, застыв в напряженном молчании. Кисть бы сейчас Андрейке или хотя бы кусок мелу, угля!.. Вот рядом сотские Лопухов и Шлык. Оба дородные, почти одинакового роста. Но как несхоже выражение их лиц, как стоят они по-разному. Дяденька Никита – уверенно, спокойно, Шлык весь насторожен, кажется, ринется куда-то сейчас… И так каждый, что тут теперь в стрельне, и одежда по-разному смотрится на всех! И цвета разные!.. Монахи говорят: грех мирских и их дела показывать. А отец Макарий, хоть поначалу, когда увидел, хвалил его холсты, после тоже гневался. Даже слово пришлось ему дать, что больше не будет рисовать мирского. Можно-де только Спасителя, святых да еще пророков и ангелов… А почему? «Что худого – тятю, Ивана или сотского Никиту намалевать? А боярского сына Зубова?.. Или Лукинича? – вспомнил Андрейка воина, спасшего в Куликовскую сечу его брата Ивана и по сей день дружившего с их семьей. – Правда, холст с ликом дяденьки Лукинича есть уже у меня, но еще надо бы… Где-то сам он теперь? Должно, с князем великим Дмитрием Иванычем».

От мыслей о любимом занятии Андрейка взбодрился, на душе стало веселей, но тут же подумал: «Когда Иван с Куликова поля пришел, кручинился я, что не доведется с татарами сразиться, побили-де их всех. Но и двух годов не минуло, а они на Москву снова идут…» Воображению его представился приступ. Тысячные толпы осаждающих Кремль ордынцев, кровь и смерть вокруг…

Отрок сразу поскучнел, по спине пробежал неприятный холодок, повел ознобливо плечами, застегнул кафтан. Но дрожь не проходила. Андрейка шумно зевнул, стал тереть воспаленные от дыма и бессонной ночи глаза.

– Шел бы ты спать, Андрейка, чего маешься? – сказал Савелий Рублев.

– Как все, так и я! – буркнул отрок.

– Ишь ты! – удивленно усмехнулся староста Михайла. – Колюч он у тебя, Савелий.

– Со старшего берет пример, с Ивана, – съехидничал окладчик Кореев.

– То не беда, мил человек, с дурней бы пример не брал! – бросил старый оружейник.

– Неча делать, завелись… – примирительно загудел сотский плавильщиков Лопухов.

– Дозволь, тятя, подождать Ивана, – уже мягче попросил Андрейка. – Чай, скоро вернуться должен – палить-то боле нечего.

– Ну побудь, – согласился отец. – Только Иван еще и Берсеневку в Заречье ходил палить. Может через другие ворота пройти.

– Через Боровицкие ежели пойдет, кружным путем придется ему сюда добираться, – заметил Шлык.

– Можно и через Подол.

– Нет, мил человек. Теперь через Подол не пройдешь. Монахи Чудовской обители, которой владыка Алексей, царствие ему небесное, свой сад на Подоле отписал, от стены до церквы Предтечи забор поставили, – сердито заметил Савелий Рублев.

– Забор забором перегородили, что ли? – спросил Лопухов.

– То-то и оно. Закрыли проход, дабы к забору, что их сад огораживает, люди не подходили.

– Тьфу! – в сердцах сплюнул староста Петров. – Эка жадны до чего, боятся, чтоб яблоко какое не сорвали. Когда ж сделали это?

– Да вчера.

– Обалдеть и только. Ордынцы идут, а они… – недоуменно развел своими большими руками Лопухов.

– Потому, мил человек, и огородились. В осаде голод может статься, а у них там все. Не только сад, но и огород, и живность ходит разная.

– Ишь ты! И впрямь очи завидущи, руки загребущи… Тьфу!

Стало уже совсем светло. На бледно-сером небе погасли звезды. Тонкими струями дыма курилось огромное пепелище вокруг Кремля, будто сожженный город прощался со стоявшим на крепостных стенах московским людом.

– Эх! Ни кола, ни двора не осталось! Все сгинуло! – со злостью хватил кулаком по сложенным друг на друга заборолам Истома Шлык.