Оглядываться Илья Федотович не стал. Он знал, что от самых его владений и вплоть до далеких Вятских полян лежали густые, непролазные лесные чащобы, в которых не водилось не то что бортников или татей, но и промысловиков, сторонящихся непуганой лесной нечисти.

– К рыбакам заглянем, батюшка Илья Федотович? – устал стоять на одном месте Трифон. – Узнаем, может хоть в этом году чего споймали?

Рыбаками обитателей деревни дразнили за то, что переехав сюда с Ладожского озера вместе с дедом нынешнего боярина, смерды по привычке попытались организовать ловлю в здешней речушке, в разливе перед уже тогда стоящей мельницей. Однако десяток откормившихся здесь щук и окуней попался в первый же раз, и с тех пор сети, на потеху окрестных обитателей, вытаскивали из воды одних лягушек. С тех пор прошло больше полувека, переселенцы забыли надежду хоть как-то улучшить благосостояние с помощью рыбалки, но прозвище осталось за ними навсегда.

– Ни к чему, – отмахнулся боярин, натягивая правый повод и заставляя коня развернуться на месте. – И так вижу, лепо все. Дальних деревень не разглядеть, но коли здесь урожай, там и там хуже быть не должно.

Трое всадников обогнули березняк, спустились по другой стороне холма, спокойной рысью проехали вдоль межи, разделяющей ржаное поле и покрытое темными пятнами пастбище, выехали на утоптанную грунтовку, ведущую к мельницам, и пустили скакунов в галоп. К тому моменту, когда они, завершив десятиверстный крюк, вернулись на основной тракт, обоз как раз успел добраться до росоха[54] и поворачивал в сторону Рагозы. Илья Федотович и холопы перешли на шаг, присоединившись к отряду. Однако, стоило коню немного остыть и успокоить дыхание, как боярин внезапно дал ему шпоры и во весь опор помчался вперед.

Следом, с залихватским посвистом и веселыми воплями, размахивая плетьми и подбрасывая яркие шапки, понеслись холопы. Две оставшиеся до родного очага версты промелькнули – и не заметишь. Копыта гулко простучали пыльной деревенской улице. Смерды, заметившие хозяина, срывали с голов шапки и низко кланялись – но большинство так и не успело выглянуть со своих дворов и понять, что случилось. На колокольне вслед весело улюлюкающему отряду тревожно ударил колокол. Однако в усадьбе прекрасно поняли, в чем дело, и ворота встречали возвращающегося хозяина широко распахнутыми створками.

Боярин влетел на середину двора, натянул поводья, осаживая коня, спрыгнул на землю. Гликерия была уже здесь, в атласном платке и кумачевом сарафане[55], низко поклонилась, махнув рукой до земли:

– Здравствуй, Илья Федотович.

Умильный шагнул было к ней, но тут с крыльца сбежал русоволосый зеленоглазый мальчишка, босой, в черных шароварах и шитой алым карурлином рубахе, со всего разбега прыгнул на него:

– Батюшка! Батька вернулся!

Отец, усмехнувшись в бороду, крепко прижал его к себе. Надо же – «Батька!». Трудно поверить, что уже через два года мальчишке исполнится четырнадцать, он будет зачислен в новики, начнет брить голову и вместе с отцом станет выезжать в ополчение, острой саблей и быстрой стрелой защищать порубежье от басурман и схизматиков[56].

– Батюшка, а я с лука ужо на сто саженей хвост попадаю! – словно подслушал его мысли долговязый Дмитрий. – Давай покажу, у меня столб за стеной вкопан…

– Дай отцу отдохнуть с дороги, – немедленно вмешалась мать. – Что сразу беспокоить начинаешь?

– Да пускай, – прижимая к себе сына, шагнул к ней Умильный. – Никита где?

– Занедужил, батюшка. Видать, водой колодезной с жары опился. А Серафима и Ольга с Алевтиной Куликовой в Богородское на молебен уехали. Я им пятерых холопов с собой дала, из страдников