Как с продовольствием и жильём, Кропоткин также предлагал поступить с одеждой: завладеть всеми магазинами одежды и открыть их настежь, дать каждому право брать всё что нужно, будучи уверенным, что на всех хватит, а если не хватит, то общинные мастерские (которых ещё нет) быстро изготовят.

При этом анархист отвергал упрёки в том, что революция всех сделает одинаковыми, что на всех может не хватить качественной одежды («собольих шуб» и «бархатных платьев»). Вначале может и не хватит, соглашался он, но потом, когда первоначальные потребности будут удовлетворены, когда производство возрастёт, то можно удовлетворить потребности и в более модной и хорошей одежде.

Но здесь важны даже не эти рассуждения, и даже не надежды на изменение вкусов на более простые, благодаря чему можно будет обойтись без соболей и бархата. Кропоткин вновь и вновь уповал на перемену нравов, на проявления благородства: «Общество, как и отдельная личность, переживают времена полного упадка нравов, но у него бывают также и минуты героизма. Как бы низко оно ни падало в такие времена, когда оно погрязает, как теперь, в преследовании мелких и ограниченных личных интересов, – в великие эпохи оно меняет свою физиономию. У него бывают минуты благородства, минуты увлечения. Искренние люди приобретают тогда влияние, которое теперь принадлежит плутам и ловким дельцам. Совершаются акты самоотвержения (выделено авт. – В.Б.); великие примеры находят себе подражателей; даже эгоистам бывает совестно оставаться позади других, и они волею-неволею присоединяются к общему хору людей великодушных и смелых».

Кропоткин ссылался на Великую Французскую революцию 1793 г. как изобиловавшую примерами такого рода.

Теоретик анархизма хорошо понимал, что на «актах самоотвержения», на проявлениях героизма прочных успехов нельзя добиться и оговаривался, что не на прекрасных чувствах «мы основываем наш общественный идеал». Но он надеялся, что подъём этих чувств поможет революционерам пережить первые, самые трудные моменты.

Анархист, лично высокоморальный человек, писал: «Кроме того, если (выделено авт. – В.Б.) революция примет именно то направление, о котором мы говорим, свободный личный почин поможет нам избегнуть всяких помех со стороны эгоистов».96

«Наверное», «если» – эти слова часто появляются в сочинениях революционера, ему то и дело приходится надеяться на авось. А если революция примет не «именно то направление», если «эгоисты» не присоединятся к «общему хору людей великодушных и смелых»? Куда исчезнет масса люмпенов, преступников, никогда не занимавшихся производительным трудом, не умеющих и не желающих трудиться даже несколько часов в день? Что делать с естественным неравенством людей в работе, с разными потребностями, вкусами, настроениями? Почему Кропоткин был так уверен, что благородные и смелые поведут за собой основную массу, а не наоборот?

И, главное, что делать, если на всех всего не хватит, если рабочие и крестьяне не захотят ждать обещанного светлого будущего в виде анархического коммунистического общества, когда можно будет и не работать, но всё равно брать сколько нужно? Да и когда ещё будет такое общество, а есть хочется сейчас. Что делать с естественными, инстинктивными стремлениями людей обеспечить выживание, а ещё лучше достойную жизнь, себе и своим близким здесь и сейчас, а не в далёком будущем.

Великая Французская революция изобиловала всевозможными эксцессами – грабежами, захватом частной и общественной собственности, своекорыстными поступками, она породила массу нуворишей, обогатившихся благодаря именно революции, массовым экспроприациям собственности имущих классов, аристократов прежде всего. Она и закончилась победой этих нуворишей. Почему Кропоткин думал, что новая революция будет развиваться иначе? На это у него нет ответа, всё сводится к надеждам на чувство справедливости, здравый смысл народа, акты самоотвержения, благородные чувства в «минуты героизма». Но что будет, когда эти минуты пройдут и наступят прозаические будни революции? У Кропоткина была возможность задуматься над этими вопросами на примерах французских революций 1793, 1848 и 1871 годов. Но не задумался.