От верхней части моста к платформе, на которой стояли два человека, отходил трубчатый стальной кронштейн. На его конце висел металлический ящик, выглядящий здесь совершенно не к месту: он принадлежал к иному порядку вещей, чем чугунные станины. По всему ящику горели цифры. Видимо, внутри у него был синтаксический процессор – измеряющее или управляющее устройство машины. Или то и другое вместе: настоящий синтаксический процессор вполне может принимать решения на основе измерений. Моей первой мыслью было развернуться и выйти из цеха, но Джезри машина зачаровала.

– Брось, сейчас аперт! – воскликнул он и за руку потянул меня обратно.

Один из людей внутри что-то сказал про абсциссу. Мы с Джезри изумлённо переглянулись, проверяя, не ослышались ли. Это было, как если бы старуха-кухарка заговорила на среднеортском.

Из-за алой завесы доносились и другие обрывки разговора: «кубический сплайн», «эволюта», «пиланическая интерполяция».

Мы не могли оторвать глаза от чисел на передней панели синтаксического процессора. Они постоянно менялись. Одна строчка представляла собой часы: в ней шёл обратный отсчёт сотых долей секунды. Другие (как я постепенно сообразил) показывали положение стола: его абсциссу и ординату, угол поворота и угол наклона маленького столика, высоту разрядника. Иногда замирали все строчки, кроме одной, – это означало простое линейное движение. Иногда менялись все разом, выдавая очередное решение системы параметрических уравнений.

Целых полчаса мы с Джезри смотрели в полном молчании. По большей части я старался понять, как меняются цифры. А ещё я думал, как это место похоже на наш собор со священными часами посередине, в колодце света.

Тут часы, так сказать, пробили: обратный отсчёт замер на нуле, свет погас.

Корд отдёрнула занавес, сняла чёрные очки и рукавом вытерла со лба пот.

Человек рядом с ней – как я понял, заказчик – был одет в свободные чёрные штаны и чёрную фуфайку. Голову его покрывала маленькая чёрная шапочка. Мы с Джезри одновременно поняли, кто это, и разом остолбенели.

Ита тоже понял, кто мы, и отступил на полшага. Рот его открылся, так что длинная чёрная борода лавиной скользнула по груди. И тут он совершил нечто примечательное: пересилил вбитый с детства рефлекс втянуть голову в плечи и юркнуть прочь. Он сделал полшага вперёд и – трудно поверить, но мы с Джезри, обсуждая это позже, согласились, что так оно и было, – глянул на нас с вызовом.

Не зная, как себя вести, мы с Джезри отошли подальше и стояли там, пока Корд выполняла череду маленьких быстрых действий, совершая актал отключения машины и подготовки её к дальнейшему использованию.

Ита снял шапочку – в таких они ходят среди своих – и растянул её в высокий, чуть грибообразный цилиндр – отличительный знак, по которому мы можем издали их заметить. Цилиндр он водрузил себе на голову и снова зыркнул на нас.

Как мы никогда не пустили бы ита в алтарь, так и он оскорбился, что мы пришли сюда. Словно мы осквернили это место своим присутствием.

Видимо, повинуясь тому же рефлексу, мы с Джезри опустили на лицо капюшоны.

Казалось, ита не только не переживает, что мы видим в нём представителя подлого, коварного племени, но, наоборот, гордится своей кастовой принадлежностью и всем своим видом это показывает.

Пока мы ждали, когда ита и Корд закончат свои дела, я продолжал думать о том, чем это место похоже на наш собор: например, тем, как я опешил, вступив в цех, такой тёмный и такой светлый одновременно. Голос у меня в голове – голос педанта-процианина – упрекал меня за халикаарнийский образ мыслей. Он говорил, что на самом деле я вижу собрание древних механизмов, лишённых всякого смысла: голый синтаксис, никакой семантики. Я утверждаю, что вижу в них смысл. Однако этот смысл есть только у меня в голове. Я принёс его сюда в своей черепной коробке и теперь играю с семантикой, приписывая смысл чугунным памятникам старины.