Другая установка, прошедшая красной нитью сквозь все мое существование – неодолимое стремление к жизни. Почти по Джеку Лондону. Оно было накрепко заложено еще до моего появления на свет Божий.

Это отрадное для меня событие имело место в самом начале зимы, в светлый праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. Нам тогда привезли новый книжный шкафчик. Шкафчик хороший, из настоящего дерева, не как сейчас делают. Папа был еще на работе, мама дожидаться не стала и живо перетаскала стеночки-полки-дверцы на пятый, верхний этаж хрущевки. Спустя полвека мне довелось самому поучаствовать в разборке и перемещении шкафчика, так что увесистость его могу подтвердить своим личным опытом.

Седьмой месяц беременности – не самая подходящая пора для этаких подвигов: пошли схватки, маму экстренно увезли в роддом и в пять тридцать утра на свет появился мальчик. Хоть хиленький, да живой. Два восемьсот; и то – слава Богу. Наверное, еще в утробе я подсознательно ощущал грань между бытием и небытием и стремительно хотел проявиться в жизнь.

Потенциальным братикам-сестричкам моим в этой лотерее повезло много меньше. Раньше мама и папа снимали комнатку в домике на самом краю города, у военного аэродрома. Рубили дрова, топили печку, однажды маму, на очередном большом сроке, потянуло разобрать старую сарайку в саду, на дрова, видимо. Результат был сходный, только ребенок не выжил. Были детки и до меня, были и после. Но мама делала карьеру, дела шли успешно и помехи были ни к чему.

Как только мне исполнился годик с небольшим, я был пристроен в ясельки; когда мне было четыре года, в числе очередных помех оказался и наш папа. Мы с мамой остались вдвоем. Мир, в котором строила жизнь мама, не вызывал у меня доверия. Наверное, именно в это время сформировалась очередная подсознательная установка – глубокое недоверие ко всякого рода карьерным колеям, полезным связям и нежелание втискивать себя в их рамки.

Иногда мама летом отвозила меня в деревню, недалеко от Вологды, повидать бабушку, да и всю нашу многочисленную родню. В маминой семье было восемь детишек, в папиной – четверо; для довоенной Вологодчины – дело обычное. Огромные срубы-пятистенки, повети-сеновалы-горницы; выскобленные дочиста полы, покрытые рядном лавки, огромная, закопченная печь с лежанкой на полкомнаты, иконы по углам; смешанные запахи, каких я нигде больше не встречал, но, сам не знаю каким образом, иногда отчетливо вспоминаю. Мелкие, тракторами рытые прудики с мутной водичкой на задах огородов, где мы ловили пескарей. Конский навоз, сенная труха, бабушкины пирожки с яйцом и луком, – каким-то незаметным образом все деревенские впечатления и открытия смогли укорениться во мне и со временем, подобно семени, пойти в рост: книзу – вглубь земли и наружу – вовне, к солнцу.

Папина страсть к чтению передалась и мне. Скоро я перечитал практически все, что было у нас дома, почти весь фонд школьной библиотеки, очень многое – из областной детской, начал читать серьезные книги из библиотеки отца.

Помню, как однажды меня заперли вечером в читальном зале районной детской библиотеки. Располагалась она недалеко от школы, на тихой и недлинной улочке Театральной (каждый из концов которой упирался в театр!), на первом этаже пятиэтажного здания сталинской поры. В сознании библиотекарей, видимо, я давно сроднился с предметами интерьера. Пришлось вылезать через окно с немалой кипой взятых книг. В момент вылезания меня заметили пацаны из соседнего класса. Авторитета в школе мне это сильно прибавило – попробуй, «грабани» библиотеку!