– Наверное, еда дома, – подумалось мне.

Тем временем бутылки были откупорены и пошли по кругу. Дошла очередь и до меня. Отхлебнув свою долю, я не вытерпел и спросил, кивая в сторону жаровен, не подгорит ли мясо. Молодой, крепко сбитый глава семьи – видимо, сказывалось неплохое питание нескольких предыдущих поколений – меня успокоил: это угли, Игорь. Функция горящих углей, как выяснилось, была чисто эстетической.

Бутылки прошли несколько кругов, этапами, с передышкой. Гости прикладывались прямо к горлышку, но пили чуть-чуть, по-американски. Круглолицая молодая хозяйка где-то на третьем-четвертом круге наконец вынесла из дома нечто вроде большого подноса. Я отворотил голову в сторону, делая вид, что еда меня особо и не интересует – не за этим мы в гости ходим.

Еда мимо не прошла – хозяйка собственной своей ручкой торжественно вручила мне круглое печеньице.

– Хоуммэйд, – оценил я, принюхиваясь. Мне радостно закивали в ответ – хоуммэйд, сама лично готовила. Сохраняя свой окаменелый смайл, судорожно растягивая в стороны уголки губ, я смотрел на полнотелую хозяйку. Сухлая, рассыпающаяся печенька жгла мне руку, как некогда пепел Клааса сжигал сердце юного Тиля Уленшпигеля. Я представил, как втискиваю подсохший, слегка выпуклый кругляшок печеньки между ее крепких ягодиц, проворачивая по спирали, проталкивая вглубь подушкой большого пальца.

«Повеселились» мы еще с часок. Ближе к трем ночи Энн отвезла меня домой. Я принял душ, съел целый батон белого американского хлеба и завалился спать.

Категория: ВОСПОМИНАНИЯ

Поскольку вращался я в определенной среде, впечатления мои от Америки были очень красочны и весьма односторонни. Первую неделю меня возили туда и обратно на хозяйском кадиллаке, из окна которого я лицезрел очень красочные виды. В день седьмой состыковаться с кадиллаком не получилось. Мне отзвонились, попросили добраться домой на метро. Метро в Чикаго надземное; как его строили, хорошо описал Драйзер в трилогии о Фрэнке Каупервуде.

И вот я сажусь на красную линию в северном Чикаго, затем делаю пересадку на зеленую – на Оак-парк. Названия станций звучали как музыка, стекло и гранит пролетающих мимо небоскребов радовали глаз. Надземка располагалась на уровне второго-третьего этажей, и когда поезд на скорости огибал очередное здание, казалось, что этот-то угол мы уж точно стешем: настолько близко к зданию проносились вагоны. И вот Даун-таун позади, мы врываемся во внутренний город.

Мне сразу становится плохо. Реально плохо: даже в кино я не предполагал таких контрастов. Сразу, без оттенков и градаций, насколько видит глаз, однотипная картина: грязные, обшарпанные двух-трехэтажные здания с линялыми вывесками и всяким сбродом на улице. На первой же станции метро эта публика изрядно пополнила вагон, насытив его разнообразной речью и ароматами. Я же скромно сидел в своем костюме-тройке с кожаным портфельчиком на коленках, вспоминал американские фильмы конца семидесятых, типа «Воинов», и думал, что обычно в таких случаях может происходить, как себя при этом вести.

Я никогда не причислял себя к расистам, более того, как и любой советский школьник, всегда сочувствовал представителям угнетенных меньшинств. Но в этом вагоне моя вера в интернациональное братство впервые дала серьезную трещину, рост которой отнюдь не прекратился и даже не замедлился и по сию пору. Меня обильно инструктировали перед отъездом в США на всякие разные случаи. Данный кейс (задача-ситуация) оказался несправедливо обойденным. Было мне действительно очень некомфортно. Тем не менее, до своей станции я доехал спокойно, сохранив лицо, костюм, галстук и кожаный портфель.