Когда заплаканная мама вернулась с работы, мои глаза были сухими и красными. С тех пор при свидетелях я старалась больше никогда не плакать.

Вечером того же дня мы ехали в деревню всей своей большой притихшей семьей. Я боялась войти в дом. Все в нем стало каким-то другим. Родной дом, в котором прошли мои детские годы начал пугать меня, сделавшись зловещим и наполненным скорбью. Дед лежал на узеньком диване под самыми образами. Я не сразу узнала его. «Чепуха! – думала я. – Это не он! Кукла из воска, но точно не он!» Моя тетя говорила о какой-то обуви, не налезающей на ноги деда. Я не сразу поняла, о чем она ведет разговор. Звуки доносились, словно из другого мира. Я слышала странное эхо в своей голове. «Какая обувь, какие ноги, у кого?» – не понимала я. Тетя сказала, что пришлось разрезать. «Кого разрезать, ноги!?» Мама отвела меня в сторону:

– Не ноги, обувь, она не налезала!

– Кому не налезала, зачем?!

Голова горела, словно на нее вылили ушат раскаленного растительного масла. Я выбежала на улицу, небо было удивительно звездным, я смотрела в него, пока тошнота не накрыла меня и не началась рвота. Ползая по холодной земле, сквозь пелену на глазах, я увидела, как прямо в черный лес падают яркие звезды.

В доме было не топлено, холодно и неуютно. Я не знала где мне встать, куда сесть и что будет дальше. Я подошла к деду. Его руки спокойно лежали одна на другой. Один глаз слегка приоткрылся, и я видела, как в узкую щелочку он смотрит на меня. Я хотела коснуться его руки, но так и не решилась. Теперь я сама себе за это благодарна. Я помню его родные теплые живые руки. Они навсегда остались в моей памяти согревающими и крепкими. Даже в самые сильные морозы руки деда оставались горячими. Я просовывала в них свою ладошку и грелась. Если бы тогда я позволила себе коснуться его мертвых рук, мне нечем было бы согреть свою память сейчас.

Ближе к полуночи бабушка сварила картошку, и мы сели ужинать. В моей голове никак не укладывалось, как можно есть, когда в доме лежит покойник: тихий, голодный. Но я все же ела. Горячая дымящаяся картошка и рядом холод смерти. Члены семьи шумно барабанили ложками, тянулись то за хлебом, то за соленым огурцом, то за рюмкой водки. Спустя время все разомлели, и, кажется, напрочь забыли, по какому поводу собрались. Сестра Кира даже пару раз отпустила свои глупые шуточки и сама же посмеялась над ними. У тети к губам прилипла чешуя от рыбы, а руки стали жирными от сала. Я жевала черный кусок хлеба и пыталась совладать с приступами рвоты и отвращением к собравшимся за столом. Ощущение лишнего человека в семье не покидало меня. Я поворачивала голову и смотрела на молчаливого деда. Мне было жаль его и себя, единственных неприкаянных и забытых большой семьей. Я перестала чувствовать запахи вкусы, предметы и себя. Комната раскачивалась из стороны в сторону, и мне казалось, что она совершенно пуста. Только я и мой дед. Я не ощущала больше ничего кроме боли. Мой мир разлетелся на куски, которые стремительно падали в черную огромную дыру внутри меня. Больше я не хотела заполнять ее едой. Я больше ничего не хотела. Все перестало существовать, будто кто-то выключил свет. Будто кто-то погасил солнце. Мое солнце, которое согревало меня долгие годы.

В день похорон случилась оттепель, я про себя тихо радовалась, что отошли морозы, которых дед так боялся. После кладбища мы вернулись в опустевший дом. Людей пришло слишком много. Мама и моя тетя накрывали столы. Бабушка слонялась без дела по большому дому и причитала. Я забралась на печь и оттуда наблюдала, как люди, что недавно рыдали на кладбище, потихоньку освоились, повеселели от алкоголя и с завидным аппетитом уминают все за столом. Мне делалось от этого противно, и я поняла, что больше есть не смогу. Причем на физическом уровне.