На втором этаже супермаркета «Крохобор» продавали скобяные изделия и кружевные трусы. А тут на втором этаже была другая школа. Вопрос, чем мы, нижние, отличаемся от той школы, что наверху, являлся загадкой, которую я безуспешно пыталась решить все три года жизни на Репербане. Она была сродни той, что загадывал Барсук, то есть не поддавалась решению.

Наш друг Бруно (по фамилии и одновременно кличке – Барсук) ходил в верхнюю школу. Кроме него там училась куча девчонок. Олли, Бюдде и все остальные мои приятели учились внизу. Девчонкой среди них была я единственная. Никто из нас не интересовался, чем, собственно, наверху занят друг Барсук в компании двенадцати кобылиц, живших «за пределами Репербана». Мы даже не знали их по именам. У нас, в нижней школе всё было просто как две ноги в тапочках. Олли, Бюдде, Ходжа. И я. И ещё какой-то козёл лет на шесть лет старше нас всех вместе взятых.

Позанимавшись немного обществознанием, а заодно выяснив, почему при слове «культура» Ганс Йост хватался за пистолет, мы услышали, как часы за окном пробили двенадцать. Тут все хором вздохнули.

Даже козёл перестал записывать умные мысли в тетрадь. В полдень нас обещали отпустить восвояси.

– Всё, – сказала Марина, наша учительница. – И да свершаться каникулы! Дуйте отсюда врассыпную.

Мы дунули так, что стекла во всём здании задрожали.

На предложенный Бюдде сейт я уже не полезла. Торопиться было некуда. К тому же, ветер дул в сторону Грустного Эммериха. А мы, то есть Бюдде, Олли и Барсук, договорились дуть в сторону противоположную – там, где раскинулся Вальтер-Мёллер парк. Гнать на скейте против ветра на Репербане никому бы не пришло в голову – это всё равно, что машину за собой тащить, гружёную кирпичами.

Скоро нас догнал задержавшийся по делам Ходжа Озбей. «Ходжа» – по-турецки чтото вроде профессора. Именно Ходжа считался на Репербане самым умным. В школе он то и дело задерживался, чтобы поспорить с учителями.

– Вы уже жрали? – спросил запыхавшийся Ходжа Озбей.

Он выглядел озабоченным.

– Я жру знания, – Бюдде стукнул ладонью по шее.

– Я жру камень, – сказал Барсук и погрыз кусок стены. Предварительно он содрал со стены штукатурку.

Ходжа присел на тротуар, свалив попутно пару велосипедов:

– Со знаниями, вроде, покончено, – сообщил он, отдышавшись как следует. – Каникулы в самом разгаре.

Барсуку наскучило есть стенку и он принялся за рукав.

Ходжа добавил:

– У капитана сегодня пицца. С зелёным горошком и ветчиной.

– Экспериментальная, – пробормотал Барсук, внутренне содрогнувшись.

Ходжа взял себя за шиворот и трижды дёрнул.

– Не экспериментальная, а убийственная! Я могу наполнить ваши боксы до самых краёв или устроить пикник для нищих.

Я вспомнила про пустой ланчбокс и пожалела, что его выбросила. Ланчбоксы ребят тоже оказались почти пустыми. У Олли Ножа-для-Огурцов внутри его чёрной коробки которую можно запросто перепутать с футляром для контрабаса, валялась сухая баранка. У Бюдде в глубине великолепного умнобокса, настроенного в режим «космонавт», плескался фрикадельковый суп в полиэтилене. Барсук продолжал есть свой рукав. Он напоминал растолстевшего жирафа, копающегося в помойке.

Ходжа оглядел пустые коробочки и объявил военный совет. Военными советами Ходжа мучал нас постоянно. На них он пропагандировал то ли идею бесплатной еды, то ли отрицание принципов потребительства. Мы же считали, что отрицание принципов потребительства не имеет ничего общего с той бесплатной едой, о которой говорил Ходжа. Дело в том, что огромный и бородатый Ходжин папа по имени капитан Ибрагим, любил угощать репербанских детей едой на выброс. Не на вынос, а именно на выброс. Это называлось у него «экспериментальными пиццами» или «бесплатной едой».