Он выхватил у Натаниэля лиру, прижал ее к своей обширной груди и заиграл сам, прикрыв глаза в исполнительском экстазе. Чарующая мелодия заполнила комнату. Короткие, жирные пальцы порхали над струнами, словно танцующие сардельки. На дерево за окном слетели птицы и умолкли, заслушавшись. На глазах у Натаниэля выступили слезы. Перед его мысленным взором проплывали воспоминания далекого прошлого…

– А теперь ты!

Музыка оборвалась на пронзительной, дребезжащей ноте. Мистер Синдра сунул лиру Натаниэлю. Натаниэль принялся перебирать струны. Пальцы плохо его слушались. Несколько птиц в шоке свалились с ветки. Щеки мистера Синдры затряслись, словно остывший клейстер.

– Недоумок! Немедленно прекрати! Ты что, хочешь, чтобы ламия сожрала тебя? Ее нужно очаровать, а не разъярить! Положи несчастный инструмент. Попробуем свирель.

Свирель, лира или пение – за что бы ни брался Натаниэль, его робкие попытки встречались воплями возмущения и отчаяния. А вот уроки рисования были совсем иными. Они протекали тихо и мирно. Учительница рисования, мисс Лютьенс, стройная, как тростинка, мягкая и доброжелательная, была единственной из всех преподавателей, с которой Натаниэль мог говорить откровенно. Как и миссис Андервуд, она не пожелала мириться с его безымянностью. Учительница попросила сказать, как его зовут – по секрету, конечно, – и Натаниэль без малейших колебаний назвал ей свое имя.

– А почему, – спросил он мисс Лютьенс как-то весной, когда они сидели в кабинете, а в распахнутое окно задувал легкий ветерок, – почему я должен копировать этот узор? Это трудно и скучно. Я бы лучше нарисовал сад или эту комнату – или вас, мисс Лютьенс.

Учительница рассмеялась.

– Наброски с натуры хороши для художников, Натаниэль, и для богатых дам, которым больше нечем заняться. Ты – не богатая дама, да и художником вряд ли станешь. И карандаш тебе нужен вовсе не для тех целей. Ты – ремесленник, рисовальщик, чертежник. Ты должен уметь воспроизвести любой узор, какой только тебе потребуется, – быстро, уверенно и, самое главное, предельно точно.

Натаниэль уныло посмотрел на лист бумаги, лежащий между ними. На листе был изображен сложный орнамент: переплетение листьев и цветов и вписанные меж ними абстрактные фигуры. Натаниэль перерисовывал этот узор в свой альбом. Он трудился над ним вот уже два часа без перерыва, но позади была едва половина работы.

– Ну, просто это кажется таким бессмысленным… – тихо сказал он.

– Нет, это вовсе не бессмысленно, – возразила мисс Лютьенс. – Дай-ка я взгляну, что у тебя получается. Хм. Неплохо, Натаниэль. Очень даже неплохо. Только вот взгляни – тебе не кажется, что этот купол чуть больше, чем в оригинале? Вот здесь – видишь? И ты оставил дыру вот в этой веточке – а это уже серьезная ошибка.

– Но ведь маленькая! А остальное все в порядке, разве нет?

– Не в этом дело. Если ты будешь копировать пентакль и оставишь в нем прореху – что получится? Ты можешь поплатиться жизнью. Ты же не хочешь умереть из-за такой мелочи, ведь правда, Натаниэль?

– Не хочу.

– Вот и прекрасно. Значит, ты не должен делать ошибок. Или они тебя погубят. – Мисс Лютьенс откинулась на спинку стула. – Ну а теперь начни сначала.

– Мисс Лютьенс!!!

– Мистер Андервуд не стал бы делать поблажек. – Учительница ненадолго умолкла, задумавшись. – Но судя по твоему крику души, бесполезно ожидать, что прямо сейчас ты преуспеешь больше. Потому мы на сегодня закончим. Отправляйся-ка ты в сад. Тебе не помешает погулять на свежем воздухе.

Для Натаниэля сад был приютом и местом уединения. Здесь никогда не проводилось никаких уроков. С этим местом не было связано никаких неприятных воспоминаний. Сад был вытянутым и редким; его окружала высокая стена из красного кирпича. Летом по ней вился цветущий плющ, а над лужайкой простирали ветви шесть яблонь. В самом сердце сада разрослись два рододендроновых куста; за ними был укромный уголок – его почти не было видно из окон дома. Здесь росла высокая, сочная трава. Каштан, возвышающийся за стеной сада, отбрасывал тень на каменную скамью. Рядом с позеленевшей от лишайников скамейкой стояло мраморное изваяние человека, сжимающего в руке разветвленную молнию. Человек был одет в викторианский сюртук, а на щеках его топорщились короткие баки, словно жвала у жука. Статуя потемнела от времени и непогоды и покрылась тонким слоем мха, но до сих пор производила впечатление огромной энергии и мощи. Натаниэль был очарован ею и даже однажды решился спросить у миссис Андервуд, кто это. Но она лишь улыбнулась.