– Ой, вы уж простите меня! – она была явно взволнована. – Я очень беспокоюсь. Со вчерашнего вечера не могу до него дозвониться. Вчера он был у меня в гостях с девушкой, потом ушел. Я позвонила узнать, как он доехал, но его не было. Я не придала этому значения, решила, что задержался, пока ее провожал… Но сегодня его снова нет! И у девушки тоже – я проверяла! Он просто… Просто исчез из моего поля зрения.

– Как? – мое сердце забилось так громко, что, казалось, его стук слышен во всей квартире. Я взглянул на часы – было шесть вечера. – И давно вы звонили ему в последний раз? Может быть, он куда-нибудь собирался? Не говорил?

Галина Евстафьевна замялась:

– Вообще-то, мы с ним не обсуждали его планы. Но, понимаете, у нас так заведено – мы всегда созваниваемся в течение дня. А тут… телефон молчит. Я места себе не нахожу.

– Вы были у него дома? – я чувствовал, что еще немного, и голос мой сорвется на крик.

– Нет, Станислав Иванович. Я как раз хотела вас попросить, чтобы вы поехали туда со мной.

– Конечно! Ждите! Я мигом! – эти слова я уже кричал в трубку, свободной рукой натягивая джинсы. Молниеносно одевшись, я схватил ключи от машины и, ничего не успев объяснить удивленной жене, выбежал из дома. Подхватив по дороге матушку Григория, я на бешеной скорости рванул к нему домой.

Я гнал машину, как сумасшедший, и (благо, город к ночи опустел) добрался с Гражданки на Петроградскую, где жил Григорий, установив, наверняка, какой-нибудь рекорд. Меня подстегивало разыгравшееся воображение, которое рисовало картины участи Грега – одна ужаснее другой, и мне стоило большого труда сохранять внешнее спокойствие, чтобы своим волнением еще больше не напугать и без того обеспокоенную Галину Евстафьевну. На одном дыхании я взлетел по лестнице, оставив далеко позади свою спутницу, начисто забыв в этот момент и о галантности, и о таком простом изобретении, как лифт. Очутившись перед дверью, ведущей в квартиру Григория, я застыл в нерешительности – она была приоткрыта. Я размышлял, стоит ли мне входить одному или лучше дождаться, пока поднимется на этаж мама моего друга, и тут за моей спиной раздался ее голос:

– Что же вы стоите, Станислав? – робко спросила она, и я почувствовал в ее словах испуг и потребность в защите. Так ребенок просит родителей посидеть рядом с ним в темной спальне до тех пор, пока он не заснет. Я взял сухую ладонь Галины Евстафьевны в свою руку, крепко пожал и осторожно толкнул дверь, ведя пожилую женщину за собой, чуть сзади, чтобы, в случае опасности, прикрыть ее.

В квартире мы обнаружили картину, с трудом поддающуюся описанию. Это был не просто разгром – это был разгром в кубе, если можно так выразиться. Трудно представить себе психическое состояние людей, способных с такой безжалостной последовательностью и методичностью разрушить человеческое жилье. Казалось, в квартире не осталось ни одной целой вещи: вся мебель была изломана, посуда разбита, книги изорваны и разбросаны, под ногами хрустела какая-то крупа, соль, земля из цветочных горшков и битые стекла. Весь пол был усеян клочьями поролона и перьями из растерзанных подушек. Из развороченных розеток торчали провода, клочьями свисали и шелестели от сквозняка оборванные обои…

Григория нигде не было. Это опровергало версию ограбления и оставляло слабую надежду на то, что ему удалось уцелеть во время этого странного «цунами».

Мать Григория медленно опустилась на край растерзанного дивана и отвернулась к стене – ее плечи тут же затряслись от беззвучных рыданий. Честно говоря, мне и самому хотелось плакать от бессильной злости и ощущения собственной беспомощности.