– Нет у меня его телефона, – сердито отозвалась женщина, – зачем он мне. Мы с ним не общаемся. И ни Королёв он никакой, а Пирожников.

– Как Пирожников?

– А так. Королёвым он себя сам нарёк. Пирожников – не так благозвучно на слух по его мнению, а он же артист, – сделала акцент на последнем слове Серафима Андреевна и презрительно скривилась. – У него роли героев. Как будто Пирожников не может играть героя.

– Не любите вы зятя, я вижу.

– А за что его любить? Да и зачем мне? Достаточно, что Верочка его любит. Эх, не зря говорят – любовь зла – полюбишь и козла.

– А могла Вероника к нему уехать?

– Нет. Вместо премьеры? Нет. Она, конечно, его очень любит, но не до такой же степени. Театр для неё святое. Тем более премьера.

– Серафима Андреевна, вам надо будет завтра с утра прийти к нам в отделение и написать заявление о том, что ваша дочь пропала. Тогда мы начнём её поиски.

– Завтра? Нет, нет. Я здесь не останусь. Мне страшно. Поеду домой, в Починки. А можно я заявление сейчас напишу, а вы сами его отнесёте. – Женщина умоляюще глядела на Лену, и сердце девушки дрогнуло.

– Хорошо. Пишите.

Дверь стремительно распахнулась. Первая мысль, которая возникла у Махоркина – «сквозняк», – но огненная голова в проёме заставила передумать – «обычный пожар», – он улыбнулся.

– Вот. – Лена положила на стол лист бумаги. При этом лицо её было таким серьёзным, что улыбка тут же сползла с довольной физиономии Махоркина.

– Что это? – спросил начальник, недоверчиво уставившись на сотрудницу.

– Что вы спрашиваете, Александр Васильевич? Вы прочтите.

Махоркин взял лист и пробежал по нему глазами.

– Фу! Ну вы меня напугали. Я уже было подумал, что вы заявление об увольнение принесли.

– Шутите опять. А тут не до шуток.

– Так вы бы своё лицо видели. – Махоркин перечитал заявление.

– Откуда это у вас?

– Лебедева написала под мою диктовку вчера в доме своей дочери.

– Вы с ума сошли. Что вы там делали? Что, вообще, это значит? – Махоркин нахмурился.

– Должна же я была убедиться, что её дочери там нет.

– И вы решили, что можно сделать это вот так, без понятых и представителей органов правопорядка. А если бы там был труп? И где сейчас эта Лебедева… – Махоркин снова заглянул в заявление. – Серафима Андреевна?

– Она уехала назад. Домой. В Починки. Вчера вечером.

– У меня нет слов. Кажется, вы нарушили все правила, какие можно было. Вернее нельзя было. И что я теперь должен с этим делать?

– Понять и простить.

– Может ещё и наградить?

– Или уволить. Вы ведь всё равно уже к этой мысли привыкли.

– Могли хотя бы мне позвонить.

– Не могла. Вдруг вы душ принимаете? – саркастично произнесла Рязанцева.

– Причём тут душ? – не понял намёка Махоркин.

«Значит, не сказала», – с облегчением подумала Лена, у которой её неудачный вечерний визит к Махоркину несколько недель назад оставил неприятный осадок. В этом осадке было и разочарование, и обида, и унижение, и ещё что-то непонятное. И это непонятное саднило, вызывая где-то глубоко внутри тупую боль. Кто была эта высокая блондинка в белом махровом халате – Лена не знала, но то, каким взглядом кареглазая красавица её измерила – говорило о многом. Махоркин ни разу не проговорился о своей пассии, а спрашивать было унизительно, да и ни к чему.

– Ладно. Закрою глаза на ваши проделки, – махнул рукой начальник. – А в наказание поручу вам заниматься расследованием. Собирайте группу на десять часов, будем думать, что с этим делать.

– Вот такая история, – закончила Рязанцева рассказ о несостоявшемся спектакле и всех последующих за тем событиях.

– Да, тёмное дело какое-то. Ну телефончик мужа я сейчас пробью. Как говорите его фамилия? – Котов достал мобильник.