– Эй, не кисни! – Трекер включил в эфир песню и толкнул задумавшегося Шкета локтем. – Я знаю, что делаю. А ты знаешь, что я всё равно это сделаю.

– А если я не хочу, чтобы ты это делал? – буркнул Шкет.

Трекер пожал плечами:

– Что ж, твоё право. Тогда поедешь к медикам не на сиденье, а в кузове. Связанным.

– Сперва поймай, крюкорук!

– Сперва убеги, задохлик.

Шкет хрюкнул, сдерживая смешок, и ещё больше насупился – но уже ненатурально.

– И на кой прах я тогда за тобой увязался?.. – совсем по-стариковски посетовал он.

– Вот тут моя совесть чиста: я честно пытался от тебя отделаться, – усмехнулся Трекер.

…Когда он закончил эфир, Шкет уже спал, свернувшись клубочком на сиденье. Трекер не стал его будить и отправлять в спальный мешок, укрыл своей ветровкой и вышел из машины.

Ночь стояла свежая, влажная, пожалуй – слишком прохладная для излёта весны, и в одной рубашке было зябко, но за курткой Трекер не вернулся. Для эфира они съехали с наезженной дороги и остановились в холмах, на возвышенности, с которой открывался вид на реденький лесок вдалеке и развалины города за ним, но сейчас ни того, ни другого в темноте было не разглядеть.

Трекер долго стоял, бесцельно вглядываясь в ночь, потом достал из заднего кармана джинсов сигарету с зажигалкой и закурил. Курил он редко, а с появлением Шкета – почти никогда, и несчастные несколько сигарет путешествовали в бардачке пикапа уже больше года, но сейчас он знал, что без курева просто не уснёт. А поспать бы надо: ему нужна свежая голова, и не только для того, чтобы не съехать завтра в какой-нибудь овраг.

Он сделал неглубокую затяжку и медленно выдохнул дым, бледно-серый на фоне чёрного неба. Глядя, как тот извивается и корчится – как будто сопротивляется, но всё равно движется в заданном направлении, хоть никто его туда и не гонит, Трекер не удержался от мысленной параллели и невесело усмехнулся: «Прям как я».

Сигарету он держал левой рукой – курить правой так и не приноровился, хоть за десяток лет четыре железных механических пальца стали ему как родные. Он глянул на свою правую кисть, сжал и разжал кулак, тихонько звякнув металлическими сочленениями. Он ни разу не пожалел о том своём решении – не подчиниться Виктории, когда она выторговала его у колхозников, как скот. Трекер (в те времена его звали иначе) думал, что закончит свои дни в Фарме подопытным кроликом, но Виктория – тогда её называли Шай – купила его для себя – в качестве раба. Ставить опыты или тестировать препараты на нём могли бы и насильно, но заставить его делать то, на что рассчитывала Шай, она не смогла ни пытками, ни шантажом.

Трекер хорошо помнил, как она отреза́ла ему пальцы, один за другим, от мизинца до указательного, безупречно острым ножом на безупречно белом столе. Красное на белом. Красное на белом, и боль приходила чуть позже – когда пальцы уже покоились в приготовленной для них плошке со льдом. «Одно только слово, и мои лучшие хирурги пришьют их обратно незамедлительно…»

Выбор у него был невелик: либо она устанет с ним возиться и убьёт, либо он подчинится – и тогда она убьёт его через пару лет, когда вдоволь натешится. Нет уж, лучше сразу. Хотя призрачная надежда на то, что она, ничего от него не добившись, просто вышвырнет его из Фармы – ещё живого – всё же оставалась. Так и вышло.

Он и предположить не мог, что когда-нибудь пойдёт к Виктории сам, пойдёт не с местью даже – с просьбой, и готовый за эту просьбу платить. Вряд ли тем же способом, каким мог сохранить себе пальцы, однако на что-нибудь он ей сгодится, ведь сейчас он не никому неизвестный двадцатилетний щенок, сейчас его шкура в дикополье чего-то да сто́ит. А Шкет умирает, и помочь ему может только Фарма.