[51], «Все люди рождаются свободными и равными в своём достоинстве и правах», но никто не может, будучи в здравом уме и твёрдой памяти, декларировать равенство задатков, способностей, свойств темперамента и характера. Рождаются люди с разным генетическим багажом. Закономерно при этом рождение и гениев, и злодеев, а то и гениев злодейства. Однако попытки уравнять неуравниваемое не прекращаются, несмотря на то, что история уже показала, к чему это приводит. Но уроки истории как раз и заключаются в том, что их не учат, и с некой периодичностью приходится вновь садиться за парту и заново осваивать пройденный материал. За примерами далеко ходить не надо. Те, кто знаком с жизнью в ушедшем в небытие Советском Союзе и его историей, знают, к чему привели абстрактные призывы к равенству: к диктатуре, насилию над личностью, попранию человеческой свободы и прав. Ну, а если обратиться к такой классической модели свободы, равенства и братства, которую представила Великая французская революция (1789), то известно, что её итогами в немалой степени явились массовые казни с применением гильотины, изобретённой в то самое революционное время.

Обсуждая книгу «Эйхман в Иерусалиме», приходится всё время делать оговорки, поскольку нет уверенности в том, что замеченные неточности или фальсификации фактов, которые действительно имеют место, сделаны Х. Арендт намеренно. При этом она не снимает с обвиняемого вину за злодеяния, в которых он участвовал, и на тезис Эйхмана о том, что он был только винтиком, задаёт вопрос о его индивидуальной ответственности, который мог бы задать суд: «А почему, с вашего позволения, вы стали этим винтиком или продолжили им быть при таких обстоятельствах?»[52]

Х. Арендт не воспринимала Эйхмана как человека интеллектуального и образованного, который, например, знаком с философией. Однако в своих заметках он упоминал не только Канта, но и Ницше, Платона, Шопенгауэра и даже еврея Спинозу, ему было знакомо имя современного ему Мартина Хайдеггера (учителя Х. Арендт). Как мы знаем он «университетов не заканчивал», но многое осваивал самостоятельно. Тюремщик отмечал работоспособность Эйхмана, который в камере постоянно писал. На известных фотографиях из зала суда видно, что на столе, за которым он сидит в своей бронированной стеклянной клетке, большая стопка книг и документов. Следователь [Авнер Лесс], который допрашивал его в общей сложности около 300 часов, описывал его как «человека, сделавшего себя сам, с хорошими знаниями, очень умного, очень умелого… Он склонен прислушиваться к форме, которую принимает мой вопрос, и соответственно приспосабливается к нему».[53] Философия, по мнению Эйхмана, должна быть этнической. Она должна была обосновывать его действия, которые следуют внутреннему императиву, а не только приказам извне. Ему важно было дать обоснование морали, которая предполагает презрение ко всем другим человеческим существам, за исключением тех, к кому принадлежит и он, относящийся к высшей расе. Такая позиция, несомненно, оправдывает – в его собственных глазах – всю его человеконенавистническую деятельность. Поэтому совершенно не случайно его обращение к философии, как бы не шло это вразрез с оценкой его интеллигентности Ханной Арендт.

Напрашивается также вопрос, не подменяет ли Х. Арендт понятия образованности, культурности (в смысле владения информацией в областях искусства, обществоведения, политики) понятием умственных способностей? Прямо говоря в одном из интервью, что Эйхман дурак[54], она подчёркивает его низкий общий культурный уровень, отсутствие столь возлюбленной ею интеллигентности и употребляет по отношению к нему такой термин как «безмысленность»