Прошло несколько часов, но Мария-Магдалена не появлялась. Ситуация стала невыносимой. Наконец, решив, что ждать больше нельзя, семья осторожно выбралась из погреба. Тихо, гуськом, они двинулись между грядок в сторону дома. Вокруг стояла настороженная, гнетущая тишина.

В доме стоял резкий запах табачного дыма. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь полупрозрачный воздух, высвечивали плавающие слои дыма. Это казалось странным – ведь никто из семьи не курил. На столе хаотично стояли стаканы, рядом лежала пустая пятилитровая бутыль из-под самогона, валялись остатки зеленого лука и надкусанные огурцы.

Марию-Магдалену нашли в спальне. Она сидела на краю кровати, завернутая в лохмотья своей разорванной одежды. Ее густая, всегда аккуратно заплетенная коса теперь висела растрепанной сбоку, наполовину распустившейся. На руках и груди были кровавые пятна, а к животу она прижимала окровавленную подушку. Белоснежное покрывало кровати было усеяно яркими алыми следами.

Ее взгляд был пустым, словно утонувшим в невидимой точке на полу. Губы едва слышно шептали:

– Как больно… Господи, как же больно…

Опущенные плечи дрожали от тихих рыданий.

– Маля, забери младших отсюда, – твердо сказала одна из бабушек, сдерживая дрожь в голосе.

– Ждите нас на кухне, – добавила другая, решительно закрывая дверь спальни за детьми.

Сестренки и Мартин, как будто почувствовав, что на дом опустилось огромное несчастье, вели себя тише воды, ниже травы. Никто из детей не вспоминал о голоде. Все сидели молча, погруженные в свои детские, но уже тревожные мысли.

Амалии в эту минуту отчаянно захотелось обнять их всех, крепко прижать к себе, как это делала мама, и, целуя каждого в лобик, сказать, что все будет хорошо. Но она сдержалась. Боялась, что слезы, долго сдерживаемые, прорвутся, и тогда она потеряет то едва обретенное спокойствие, которое пыталась сохранить ради них.

Старшая сестра только тихо и заботливо поправила мягкую волнистую челку на лбу у Мартина. Младший брат спал на скамейке, свернувшись клубочком, словно пытался спрятаться от всей жестокости этого мира, и положил свою кудрявую головку ей на колени.

– Как же не вовремя ты родился… – прошептала Амалия, повторяя слова матери. Но, в отличие от них, в ее голосе звучала не обида, а печальная мудрость, которая пришла к ней раньше времени. Она, казалось, внезапно повзрослела и ясно осознавала: жизнь уже никогда не будет прежней.

Через некоторое время бабушки заспешили, забегали по дому. То за водой, то за корытом. В их суетливых движениях ощущалась напряженность и неуловимая тревога.

Вдруг холодный воздух коснулся лиц детей – это бабушка Эмма пронесла мимо них куски льда, завернутые в старое полотенце. Казалось, даже стены дома вздрогнули от леденящего дыхания, принесенного снаружи.

Затем все снова погрузилось в тишину. Лишь мерное тиканье настенных часов отрывисто напоминало о времени, которое словно замедлило свой ход, растягивая мгновения неизвестности.

Амалия раньше не знала, что можно спать сидя. До сих пор ей не приходилось этого делать. Оказалось, можно, хотя потом все тело ломит, а каждая косточка ноет. Видимо, от этого неудобства она и проснулась.

За окном едва светало. Были бы целы на деревне петухи, они наверняка в эти минуты возвестили бы наступление нового дня. Но всех их давно съели. Другие же птицы – соловьи и жаворонки – словно вымерли, испуганные недавним грохотом перестрелок, и тоже хранили тишину.

Стараясь не разбудить братика, Амалия осторожно выбралась из-под его головы, подсунув вместо своей коленки отцовский рюкзак, который кто-то, видимо, принес со двора.