– Здравствуйте. Не заметил, как вы подошли, – неуверенно улыбаясь, произнес Зеркальцев.

– Что вы здесь делаете? – резко и отрывисто спросила монахиня.

– Залюбовался вашей чудесной обителью и решил позвонить в Москву, поделиться впечатлениями. – Он показал лежащий на ладони мобильный телефон. – А вы, как я понимаю, здесь обитаете.

– Я настоятельница монастыря мать Фекла, – тем же резким, металлическим голосом ответила монахиня. – Вы журналист? Хотите снимать? Необходимо разрешение на проведение съемки.

– Нет, нет, я не буду снимать. Я просто приехал взглянуть. Я столько наслышан о вашей обители. Но меня удивляет, мать Фекла, почему здесь так пустынно и тихо? Казалось бы, такие великолепные обширные палаты. В них могут уместиться сто или даже двести человек. Где они все?

– У сестер нет времени праздно бродить по монастырю. У каждой свое послушание. Одни молятся, другие пишут иконы, третьи, златошвеи, ткут плащаницы и ризы. У нас скотный двор, мы держим коров, и сестры ухаживают за ними.

Все это было сказано четко, с отчуждением к собеседнику, словно монахиня своим металлическим голосом отсекала дальнейшие расспросы. Нечто военное, казенное чудилось Зеркальцеву в ее ответах, словно она произносила заученные формулировки устава.

– Но почему же совсем не видно прихожан, паломников? Ведь обычно в монастырях много пришлого народа, – продолжал выспрашивать Зеркальцев, которого не останавливала, но побуждала очевидная неприязнь монахини.

– Мы стоим в стороне от больших дорог. Народ приходит по большим праздникам. В День преподобного Тимофея болящего к нам съезжаются тысячи людей.

Эта узколицая монахиня с белыми костяшками пальцев, злыми губами и яростным отторгающим взглядом напоминала надзирательницу женской колонии. В ней чувствовалась жестокая властность, черствая бессердечность, склонность к насилию над теми, кто подпадал под ее безраздельную власть.

– Я слышал о старце Тимофее, о его прорицаниях, многие из которых остаются неразгаданными. Как может смертный человек видеть все наперед?

– Старцу Тимофею через молитву открывалось будущее. Он был слепым, но видел на век вперед. Что для других запечатано, для него раскрыто. Он предсказал свою кончину, но не многие тогда поняли.

– Как предсказал кончину?

– Он сказал: «Умру среди двух сосен. На похороны придут молоток да пила. Где был верх, станет низ, а где был низ, станет верх».

– Как же это понять?

– Здесь, в обители, укрылись белые офицеры, за которыми гнались красные. Старец Тимофей дал им приют. Красные ворвались, всех белых офицеров расстреляли. А старца Тимофея распяли. Сделали из двух сосен крест. Прибили гвоздями вниз головой и у стены монастырской поставили. Вот и вышло, что он умер между двух сосен – крестовин, их концы опиливали пилой, а гвозди в ладони вгоняли молотком. И висел он вниз головой. Так сбылось пророчество.

Лицо монахини не умягчилось, а исполнилось страданием, которое снова неуловимым движением бровей и губ снова сменилось жестокостью.

Зеркальцев вдруг увидел, что у монастырской стены, в кустах цветущих роз прячутся люди в камуфляже. Один из них держал рацию с хлыстиком дрожащей антенны. Два других прятались в розах. Мать Фекла перехватила удивленный взгляд Зеркальцева:

– В храме рака с мощами старца Тимофея. Красавинские дарители украсили ее золотом и драгоценными каменьями. Держим охрану, чтобы воры, не равен час, не напали. – И она тем же страстным, отвергающим взглядом посмотрела на Зеркальцева, словно подозревала в нем вора.

Зеркальцев, окруженный ее едкой неприязнью, уже собирался уйти, как вдруг распахнулись двери соседнего, белого, как терем, здания и на крыльцо вышел высокий полный священник.