Снаружи становится невыносимо, и мы ищем спасения внутри музея. Теперь, входя в музей, ощущаешь духоту на клеевой подкладке. Исчезли люди, а в начале было их много. Что-то прибивали, сновали с разными предметами. В низкой части пространства лежит на спине рабочий, он клеил покрытие пола, да на ковром устланной приступке неподвижно сидит второй.

Мы же, не ощущая себя в привычной обстановке, не живем, а мыкаемся, не думаем, а квасимся.

Бесцельно брожу по музею.

Вот на копье висит длинный пучок жгуче-черных волос. Подхожу ближе, протягиваю руку. На ощупь волосы как жесткая щетина. Нюхаю. Слышу запах пыли, но вместе с пылью, через нее пробивается что-то дикое, кровавое.

Показалось? Нет.

Приближается топот, стук, лязганье, крики людей. Надвигается пыльное облако. В носу щекочет. Чихаю. Облако оседает, конница промчалась. Вокруг меня только запах полыни, стрекот кузнечиков. Падает, как надвинутая шапка, небо.

Мне плоть моя шлет много

трудных задач,

То смех от нее мне дается, то плач.

(бейт 3595)

Нет, оно не падает. Где бы ты ни был, что бы ни сделал, небо на тебя не падает.

Интересно, чем выше поднимаешься в горы, тем выше делается небо. Там оно высокое, недостижимое. А здесь? Здесь небо очень близко. Оно как платок, накинутый на людей. Защита от злых духов, от злого глаза.

Степь – это высшее достижение Создателя. Разве сравнится с ней лес? В лесу твое сознание все время обо что-то ушибается, прерывается. То на болото наткнется, то на пень. Или горы. Горы – это постоянная борьба. Жизнь свою держишь сжатыми зубами, отпустил – и нет жизни.

Зато степь – просто свобода. Раскаленное сухое пространство. Нет ему конца-края. Нет ему ни смерти, ни рожденья. Сама вечность дышит то благоуханием трав, то черным смертельным жаром. Если ты рожден в степи, то, кем бы ты ни был, счастье твое в необъяснимой радости скачки. Лошадь и ты – вы единой энергии трепет. Мощь отцов и нетленная тайна вселенной вас несет над землей. Только так вместе с духом бессмертным Аблая узнаешь ты себя и народ и священную волю светил. Все мужчины и женщины знают про это с рожденья. Отчего же султану Аллах повелел все про это забыть? Чем он хуже других?

«Чем я хуже? Почему мне нельзя так же, как братьям, как любому простому человеку в степи скакать, скакать до изнеможения, до засыпания в седле? Вот и скачи себе. Только внутри каравана. Только внутри всех этих условий, условий, условий. Нельзя – странное слово. Для казаха вдвойне. У русских много бессмысленных нельзя.

Почему нельзя? Может быть, это правда – звезды? Звезды ведут судьбу мою. Я должен доказать, что достоин своего великого прадеда, кровь Аблая не даром течет в моих жилах. Я должен преодолеть все, и тогда судьба выведет меня наверх. Наверх, в гору.

Идешь. Воздух прозрачен, ни тумана, ни испарений. Легкие, почти бесплотные травы, легкие перья облаков. Легкость преодоления. Ты все туманное, мутное, вонючее превзошел, оставил внизу. Оставил овцам, пастухам, женщинам. Здесь другое. Другая радость, другая печаль. Ты приблизился к Богу, Небу, Тенгри.

Тенгри не шутит, и если у тебя мало сил, – ты погиб.

Есть выход, – можешь спуститься. Но если ты покинул выси, жизнь такая рутинная, бренная, бледная. Все, все бессмысленно, безмысленно; бежит, не двигаясь, густеет, а пустота. Но в этой пустоте, внизу твоя мать, ее добрые пальцы, коснувшиеся лица. Отец, братья. Все, все твои. Ты их. Ты – они. Рассыпанные всадники, летящие в разные стороны, у каждого свой путь, но все пути в твоем. Ты – трава, сухая, мертвая, но в дождь живая. Ты – трава, шелестящая, летящая, бьющая, бьющая, пьющая ночной туман, холод. Исчезающая, выжженная трава.