Зал взорвался аплодисментами и радостными криками, и я огляделась по сторонам. Рабочие, от которых еще несло смрадом заводских цехов, соседствовали с профессорами в твидовых костюмах. «Новые женщины» передавали фляжки с джином гувернанткам. Дама в модном французском платье быстро стенографировала выступление Парсонс в блокнот.

– Я анархистка, но это не означает, что я ношу бомбы. Я ношу нечто другое, что, как прекрасно известно политикам и капиталистам, гораздо опаснее. Я ношу образ свободы от их правления. Свободы от жизни на улице, от голода, от работы, очень напоминающей рабский труд! – Парсонс медленно обвела взглядом собравшихся, оценивая нас, впитывая крики сторонников. – Но мы не можем ограничиться одной этой победой. Власти Чикаго убивают анархистов! Сейчас мы более чем когда-либо должны бороться за справедливое правосудие!

Глядя на нее, я вспомнила, что чувствовала на концерте «Черной Образины». Зал огласился криками, и я ощутила, как сознание новой общей цели охватывает всех нас – включая даже таких циников, как я. Быть может, я была не права, утверждая, что Парсонс не помогает улучшать мир. Она не была идеальной, что я прекрасно знала по работе с анархистским движением, однако без ее призыва к прямым действиям мое настоящее, скорее всего, выглядело бы по-другому. Когда политики не обращали на нас внимания, а капиталисты душили нас, мы могли дружно взяться за руки, как это делали ИРМ, и отказаться подчиниться.

После окончания лекции разгоряченная Софа обмахивалась носовым платком.

– Ну, после такого мне обязательно нужно выпить.

– Идем к тебе! – в восторге подпрыгнула Асиль.

Я едва не последовала ее примеру. Я еще не бывала в комнатах Софы, и мне до смерти хотелось посмотреть на ее спиритический салон. Это было сравнимо с чувством старшеклассницы, направляющейся в гости к подруге, когда у той дома не было родителей: можно будет выпить что-нибудь из их бара и послушать музыку. Затем я вспомнила свой последний взгляд на школьную жизнь и кровь, капающую из багажника старого универсала, и меня захлестнуло сожаление.

Мы прошли мимо двери моей комнаты, как поступали все спиритистки, и вошли в прихожую салона Софы, где стояли несколько деревянных стульев и вешалка. За двустворчатыми дверями находился просторный салон с высоким потолком – хотя в мое время это помещение скорее назвали бы гостиной. Я с удивлением обнаружила, что салон не забит планшетками для спиритических сеансов и хрустальными шарами на черном бархате. Зато здесь было полно подушек, кушеток, кресел и диванов, а на ковре с густым ворсом выстроился целый архипелаг кофейных столиков. Свет уличных фонарей проникал в два больших окна, на подоконниках которых также лежали подушки.

– Сейчас я зажгу лампы и принесу стаканы.

Софа поднесла зажженную спичку к стеклянным абажурам на стенах, и постепенно моему взору открылась остальная часть комнаты. Несколько этажерок, очевидно, предназначавшихся для всяких безделушек, Софа заполнила книгами и брошюрами. У стены вплотную стояли два туалетных столика из резного дерева; один был приспособлен в качестве письменного стола, второй занимали с полдесятка крошечных стеклянных флаконов, карманные зеркальца и маленькие шкатулки, инкрустированные слоновой костью. Софа достала из кармана юбки связку ключей, отперла, присев на корточки, ящик второго столика и достала из него три стакана и бутылку джина. Из ее прически выбился локон светлых волос, на мгновение скрутился в вопросительный знак и упал на плечо.

– Пожалуйста, только не говори, что ты хочешь херес, – искоса взглянула на меня Софа.