Прощай, заточение, прощай, келья, прощай и ты, чертенок Ниобий; едва ли у меня найдётся теперь время вызывать тебя. Понимаю, тебе будет не слишком весело, ну да уж придётся тебе меня извинить.

Я не знаю, что ждёт меня за порогом старого храма. Мое заточение охраняли могучие заклятья, но, как я понял, угрожали они в основном не мне. Такие я бы преодолел или нашёл способ их обойти. Нет, Заточивший меня придумал кое‑что похитрее; и я от души надеялся, что свои угрозы он исполнил не в полной мере.

Я постоял несколько мгновений на пороге кельи, зажмурившись и собираясь с духом.

Ну, пора!

Я шагнул за порог. Ничего не случилось. Передо мной лежал сырой коридор храмовых катакомб. Не слишком глубоких, без всяких сюрпризов – невесть зачем отрытых строителями храма много лет назад. Скорее всего они выбирали отсюда лёгкий и близкий камень, оставив после себя не слишком длинный лабиринт коротких штолен и штреков.

По узкой и крутой лестнице со стёртыми ступеньками я начал подниматься наверх.

…На самом верхнем уровне, уже не в катакомбах, а в подвалах храма я наткнулся на первую живую душу – заморённого монашка в рабочей коричневой рясе. Он брёл, шевеля губами, вдоль длинного ряда пузатых бочек, время от времени что‑то отмечал стилом на восковой табличке, что использовались для черновых записей вместо дорогой бумаги и ещё более дорогой телячьей кожи.

Я не хотел привлекать к себе внимание, но и пускать в ход магию просто так не хотелось тоже. Я вжался в сырую, покрытую плесенью стену в надежде, что монашек – судя по всему – помощник отца‑ключаря или отца‑эконома – мирно пройдёт себе мимо, считая свои бочки, однако он оказался куда как глазаст. Себе на беду, конечно.

Когда он, ненароком повернувшись, увидел меня, прижавшегося к стене, лицо у него перекосилось до неузнаваемости, рот съехал куда‑то набок, глаза округлились и полезли на лоб, уши судорожно задёргались, словно у норовистого осла; монашек выронил и стило, и вощаницу, медленно поднял над головой трясущиеся крупной дрожью руки и завопил так, что, казалось, сейчас рухнут все своды подвала. Всё ещё продолжая неистово вопить, он порскнул вперёд, в темноту, с такой быстротой, словно за ним гнались все до единого демоны преисподней.

…И что его так испугало, хотел бы я знать?..

…Вопли монашка медленно затихали в отдалении; бежать ему тут было некуда, только по кругу вдоль храмовых кладовых. Невольно подумав, что второй встречи со мной он, пожалуй, не переживёт, я заторопился к ведущей наружу лестнице.

Она вела в неприметный боковой неф храма. Я от души надеялся, что прихожан будет немного. Впрочем, храм Хладного Пламени никогда не пользовался особым почтением у простонародья.

Кстати, встреченный мной монашек носил вышитый на рясе знак Спасителя. Интересно, что он делал тут? Да ещё с таким деловым видом?

…Однако мне не повезло. В храме шла служба. И притом такая, что мне и в голову не могло б прийти.

Служили вместе жрец Хладного Пламени и епископ, слуга Спасителя. Храм был набит битком, народ едва не сидел друг у друга на головах, и, стоило мне появиться в нефе, как мало что не все головы тотчас повернулись ко мне.

Что последовало за этим, не опишет, наверное, никакое перо, включая мое. Исторгнутый из сотен ртов многоголосый вопль ужаса забился под сводами храма, словно ослепшая от света летучая мышь. Жрец и священник разом упали окарачь, норовя уползти под кафедру, немилосердно пиная и отталкивая при этом друг друга, как будто бы там, под кафедрой, их ждало безопасное во всех отношениях убежище. Остальные прихожане, топча и опрокидывая друг друга, ринулись прочь, в дверях немедля возникла давка; истерично визжали женщины, кто‑то пытался добраться до высоких, украшенных самоцветными витражами окон; кто‑то просто падал, прикрывая голову руками и тихо завывая от ужаса; какой‑то мужчина диковатого вида с воплем «Последний день, братья, последний день!» немедленно повалил свою соседку на пол, задирая ей юбку; я не убеждён, что изо всех сил вопившая женщина заметила хоть что‑нибудь из происходившего с ней.