«Любимый» промычал нечто невразумительное, изображающее согласие, после чего вопрос был решен. Фердинанд признавал за женой значительно более широкий и глубокий ум, чем у себя. Так же он признавал факт непосредственного родства своей «половины» с сильными мира сего – британскими королями и русскими императорами, – а в монархической картине мира это стоило дорогого.

Когда политиканы, поставленные перед фактом самоустранения короля и его наследника от государственных дел, покинули помещение, принцесса Мария осмотрелась по сторонам, будто кто-то мог спрятаться за занавеской, и со вздохом сказала:

– Теперь наша задача, дядюшка – продержаться до тех пор, как все кончится, и не попасть под горячую руку моей двоюродной сестрицы. Ты бы и в самом деле черкнул ей пару слов о том, что мы тут ни при чем… но только, боюсь, русский фельдегерь никогда не сможет добраться до российской границы. У наших деятелей вполне хватит ума схватить его и убить – хотя бы ради того, чтобы узнать, что ты написал про них русской царице.

– Э, племянница… – дребезжащим смешком засмеялся Кароль, – я тоже не глупее иных многих. И фельдегерь от меня поедет не к российской, а к болгарской границе с посланием новому тамошнему царю, в которое будет вложено письмо к русской государыне, и та получит его лишь с небольшим опозданием. А господа национал-либералы пусть стараются, ловя черную кошку в темной комнате, тогда как та оттуда уже убежала…

28 июля 1907 года. Вечер. Болгария. София. Площадь Князя Александра I, царский дворец.

Когда люди Ионела Братиану спохватились, что ловить русского фельдегеря нужно не на вокзале, а на дороге к болгарской границе, было уже поздно. К рассвету офицер, одетый в штатский «охотничий» костюм, успел доскакать до пограничного городка Джуржу на реке Дунай. Там он показал румынским пограничникам королевские «верительные грамоты», оставил у них отличного жеребца из королевских конюшен, после чего сел на первый рейс парома, который доставил его в болгарский город Русе. И все. В Болгарии фельдегерь предъявил свои российские документы военному коменданту приграничной железнодорожной станции, на словах изложил свою диспозицию и вечером того же дня был в Софии, где его уже ждали. Собственно, личность курьера тут не имела значения, гораздо важнее было доставленное им послание.

Прочитав эту депешу, царь Михаил, несмотря на поздний час, вызвал к себе на совещание исполняющего обязанности премьер-министра Александра Малинова, военного министра генерала Георги Вазова, а также свою супругу принцессу Елену и шурина, сербского королевича Георгия. Дополнительным (внештатным) участником этого разговора был оберст Слон: одновременно военный советник из будущего, доверенное лицо, с которым можно не стесняясь обсудить самые скользкие моменты, и специалист по горячим делам, натаскивающий по данному вопросу королевича Георгия.

К началу толковища уже было известно, что в Турции (как, собственно, и в Болгарии) объявлена мобилизация; но если болгары собирались на освободительную войну с радостью, приезжая даже из-за границы, то турки всячески уклонялись от чести повоевать за султана. Когда сераскир Мехмед Реза-паша говорил о двухсоттысячной армии, сосредоточенной во Фракии, он выдавал желаемое за действительное. Находящихся на действительной службе солдат низама имелось всего сорок пять тысяч, остальные были резервистами редифа, которых надо было еще собрать в таборы, обмундировать и вооружить. С оружием тоже выходила незадача: если развернуть армию по полным штатам, то вооруженными винтовками в ней окажутся только четверо из пяти аскеров. И к тому же почти половина винтовок – это ужасающий хлам времен прошлой русско-турецкой войны. В свое время, проводя перевооружение, Британия сбросила в Турцию все свои неликвиды из армейских арсеналов. Недаром же султан говорил о саблях и кинжалах как об оружии истинных борцов за веру. То же касалось армии в Македонии, только там под ружьем было шестьдесят тысяч, а остальных еще предстояло мобилизовать на месте из местных турецких поселенцев или перевезти по морю из средиземноморских портов Малой Азии и Леванта.