– Нет-нет, Карен, мы с твоей мамой знакомимся, общаемся, всё отлично.

– Слушайте, а давайте вы потом поговорите, женщины мои любимые? Пора кофе подавать.

Из рая в ад

Карен много рассказывал мне про маму. До болезни мужа она работала машинисткой в крупном ереванском издательстве. Будучи умницей и красавицей, Аида получала на работе знаки внимания от писателей, иллюстраторов, фотографов. Кое-кто даже звал ее, мужнюю жену, замуж, но Аида оставалась верна своему грубоватому, угловатому, похожему на неброские столы, шкафы и табуреты, которые выходили из-под его руки, деревенскому мужу. Володя был суров, угрюм, неразговорчив, держал жену в строгости, любил выпить и подчас поднимал на Аиду руку из ревности, а то и вовсе без повода. Но случилось то, что случилось, и своей болезнью Володя навсегда привязал к себе красавицу-жену: лишил свободы передвижения и потихонечку вытягивал из нее жизненные силы и энергию. У Аиды с тех пор было всего два маршрута: с кухни или со двора до постели супруга, откуда он по сотне раз в день призывал жену резкими криками «Айда! Айда!», и та, бросив уличную стирку или готовку, всякий раз мчалась на зов мужа.

Я внимательно смотрела на тетю Аиду, пока та расставляла на столе кофейный сервиз, и сравнивала ее сегодняшнюю с молодой красоткой Аидой с черно-белых фотографий. Тот же взгляд, только более уставший, и глаза не такие живые; отросшие кудри с сединой. Задумалась: «А если сделать ей красивую прическу и макияж, сменить ее растянутую розовую футболку и поношенные синие треники на платье, вывезти куда-нибудь на море? Она, должно быть, вновь расцветет, пускай сейчас тетя Аида килограммов на двадцать потяжелее и лет на тридцать пять постарше, чем на тех снимках. В ней всё еще живет свет, просто она устала, очень устала».

Я наблюдала за руками тети Аиды, когда она наливала кофе. Представляла, как эти тонкие смуглые пальцы порхали когда-то по клавишам пишущей машинки. Сейчас они огрубели от работы в огороде, от ледяной воды из колонки, в которой она стирала белье. Да, судьба жестко обошлась с этой сильной женщиной, обездвижив ее мужа и забросив Аиду из солнечной и нарядной армянской столицы в русскую, почти заброшенную деревню с суровыми зимами, грязью и слякотью. Дом стоял на семи ветрах: с одной стороны трасса, с другой (через небольшое поле) – железнодорожные пути. С двух сторон от теперешнего жилища родителей Карена ютились давно брошенные жильцами избы с пустыми глазницами окон.

Побег

«И всё-таки тетя Аида удивительная женщина! – размышляла я, – поехала, как декабристка, за сыном, уехавшим на заработки в Россию, причем сбежала из Еревана тайно, ничего не сказав Карену. Она соврала, что едет к нему ненадолго, просто погостить. Аида знала, что сын рассердится, но заботливое и тревожное материнское сердце не позволило ей поступить иначе. Армяне настолько беззаветно любят своих детей, что готовы баловать их, как маленьких, даже в зрелом возрасте, лишь бы продлить беззаботное детство сыновей и дочерей. Удивительно, но армянские дети порой до тринадцати-четырнадцати лет верят в Деда Мороза. В Армении практически нет детских домов, потому что сироту всегда постараются усыновить родственники или друзья семьи, как было во время страшного землетрясения в Спитаке в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом. Так что, как только тетя Аида узнала, что Карен женился на русской девушке, и у них растет сын, решила: «Нужно во что бы то ни стало ехать в Россию к Карену, его русской жене и внуку. Семья обязательно должна воссоединиться».

Она тайком от сына продала дом в Ереване, посадила наполовину парализованного мужа в инвалидное кресло, и рванула на самолете к сыну в надежде понянчиться с внуком, но… не довелось. Карен к тому времени со скандалом разошёлся с женой, и та больше не давала ему видеться с мальчиком. Тетя Аида узнала об этом, только по приезду в Россию, потому что сын не хотел ее волновать и долго скрывал от матери, что его семья распалась. Так что, теперь вместо трехлетнего красавчика-внука тоскующая Аида показывала новым соседкам только его фотографии, тяжело вздыхая и шепча при этом: «Вай, балез-балез, цавет та нем!» (* «Вай, дитя-дитя, боль твою возьму на себя…»)