Поприветствовав студентов жесткими лакированными сидениями, поезд отошел от вокзала, выпуская в лазурное июньское небо густые, черные клубы. Московско-Нижегородская железная дорога мчала всех желающих на Всемирную Выставку. Ехали на свои, так что о первом классе не могло быть и речи. Чего уж там – не шла она и о втором. Зато было весело!

Народ, плотно набив вагон, пыхтел папиросами, поедал пироги, прикладывался к фляжкам с горячительным. Травили анекдоты. Седой мужичок с хитроватым прищуром, играл в шашки с соседом – грузным и каким-то расплывчатым мужиком, не по июньским погодам укутанным в шерстяную фуфайку. Старичок, словно стараясь отвлечь своего соперника, с чувством поигрывая интонациями травил анекдоты:

– Пошли как-то, значит, Пушкин и Лермонтов на бал. Сидят там, значит, и кушают арбузы.

– Арбузы? Че? – фуфайка поднял мутноватые глаза на старичка.

– Арбузы, да-да, арбузы! Так вот, съест Лермонтов ломоть, а корку подкладывает Пушкину. Ну, погрызли, погрызли, а потом Лермонтов такой и говорит: «Господа! Вы только посмотрите, какой Пушкин обжора! Вон сколько у него корок!»

В вагоне многие слушали. Головы оборачивались, посмотреть кто там рассказывает. Мелькали улыбки предвкушения.

– А Пушкин, значит, и отвечает: «Господа! Да вы гляньте, лучше какой обжора Лермонтов! Он даже и корки свои съел!»

Ехать в третьем классе было тесно, зато не скучно. Старичок всех обыгрывал в шашки.

– Что думаешь потом делать, как закончишь? На Урал? – Александр смотрел в окно.

Мерный стук колес, бескрайние пейзажи России настраивали на мечтательный лад. Хотелось смотреть вдаль не только бескрайних полей, стелившихся за окном поезда, но и в столь же бескрайнее, даст Бог, собственное будущее. Какое оно будет? Что там грядет? Решительно неизвестно!

– Ну а какие у меня варианты? Фабрикант дал – фабриканту и отдам – на Урал, конечно.

Родившийся среди трудящихся на заводе крестьян, Мишка совершил практически невозможный полет и, впечатлив заводского хозяина неожиданными способностями, получил деньги на учебу в Москве. На Петербург, конечно, не размахнулись, но знаний, что понадобятся горнякам от Мишки по возвращению, Москва была готова насыпать с горкой – только подставляй лукошко. Учись, не ленись, а там, глядишь, и в люди выйдешь – в инженеры пробьешься.

Без столь ясных перспектив поступил Александр. Пель и Менделеев помогли знакомствами, написали несколько писем, подсластили, где нужно, рекомендациями – мальчишка-то вон какой толковый. А там понеслась! Во врачи Александр не стремился – сразу понял, что ни Пироговым, ни Боткиным ему не бывать, ну а сразу же соглашаться на меньшее было как-то несерьезно. Жизнь и так потом сама расставит по своим местам, но пока молодой-то лучше замахнуться повыше? – так рассуждал граф Толстой, несколько лет назад явившийся с рекомендательными письмами к дверям Императорского Московского университета. Зачислили…

Сколько сразу открылось возможностей для пытливого ума! Соединения веществ стали его страстью. Конечно, не обошлось здесь без влияния Пелей, да и впечатляющих друзей у старого аптекаря хватало. Термохимическая лаборатория профессора Лугинина, звезды революционной Гейдельбергской читальни (за что по возвращении в Россию профессор даже успел отсидеть), стала вторым домом. Вернее, конечно, общежитием – нанять даже и одну отдельную комнату у Александра не хватало средств. За графский титул жалованья не платят. Работать же в ущерб учебе не хотелось – слишком много значил в глазах юноши первый опыт.

Основав собственную кафедру, Лугунин заряжал энтузиазмом, сыпал множеством сложных, незнакомых терминов, правил и законов, которые Александр старался впитывать, но не так, чтобы лишь запомнить и отчитаться, а глубже – понять изнутри, разобраться. Хвастаться успеваемостью не удавалось. Порхающие интересы не позволяли сосредоточиться на чем-то одном, ну а прыжки между науками, в попытках собрать все знания, полезные для понимания превращений и взаимодействий, не давали плодов – требовалась глубина.