– Ты хочешь, чтобы мы спасли тебя от Божьего гнева?

Глядя на отца, Дэниел робко кивнул. Он заметил, что мать вышла из комнаты.

– Ты уверен, – снова спросил отец, – что не хотел бы оказаться в обществе Сатаны? В аду, где тебя ждет пламя вечного проклятия?

Мальчик помотал головой.

– Можем ли мы сейчас вместе вознести молитву Господу нашему, дитя мое?

Дэниел кивнул.

– Отче наш, иже еси на небеси, – начал его отец.

– Отче наш, иже еси на небеси, – повторил мальчик, и в это время в комнату вернулась мать с двумя длинными кожаными ремнями в руках. Пока они продолжали возносить молитву Господу, она туго обвязала запястье его левой руки, после чего пропустила ремень под металлическую раму кровати и надежно закрепила его. Затем то же самое совершила с его правой рукой, так что теперь он лежал на спине с крепко примотанными к кроватной раме руками.

– Это для твоего же собственного блага, – мягко сказал отец, когда мать кончила возиться с ним. – Дабы спасти тебя от тебя же самого в глазах Господа. Чтобы уберечь тебя от искушения прикасаться к запретным частям тела.

– И спасти всех нас от Божьего гнева, – добавила мать своим мрачным голосом, чуждым любви. – Спасти нас от твоих грехов.

Затем они выключили свет и закрыли дверь.

Лондон. Октябрь 1993 года

Обеденный зал директора размещался на сорок девятом этаже здания Бендикс. Он был настолько полон света и воздуха, что Монти не могла поверить, будто где-то тут нет скрытых окон, из которых струится естественный дневной свет.

Декор был все такой же: серые и белые тона времен Регентства, как в приемной, а обстановка включала в себя традиционный овальный обеденный стол красного дерева с соответствующими стульями; на стенах же висели полотна импрессионистов, школу которых она любила больше всего. За ее отцом на стене располагался натюрморт Дега, и она была не в силах отвести от него взгляд. Оригинал Дега. Не эстамп и не копия. Она сидит за ланчем перед подлинным Дега! Она никогда не видела ничего подобного за пределами галереи.

Меню было великолепным: запеченные устрицы, стейк и салат из экзотических фруктов в сопровождении замечательных белых и красных вин.

Баннерман расцветал на глазах. Откровенно говоря, он был на редкость хорош в компании, вот и теперь, когда за вкусным обедом шел живой разговор, главным образом о генетике, он явно чувствовал себя так, словно сидит в обществе своих коллег, а не ждет собеседования, от которого может зависеть его будущее.

Рорке ел и пил с нескрываемым аппетитом; доктор Кроу, словно по контрасту, едва прикасался к своим блюдам, но ножом и вилкой он манипулировал с мастерством хирурга. Словно подчеркивая раскованную непринужденность Рорке, он сидел безмолвно и неподвижно, изучая Монти и ее отца настороженными стальными глазами, от которых ничто не могло укрыться.

Пятидесятидвухлетний Кроу обладал своеобразной внешностью. У него было узкое, лошадиное, с острыми чертами и слишком близко посаженными глазами лицо. Это придавало взгляду столь сильную энергичность, что Монти порой чувствовала смущение. «Губы у него тоже странные», – подумала она. Они были очень тонкими, кроваво-красного цвета и, выделяясь на алебастрово-бледном лице, навевали мысли о декадансе.

Монти заранее поинтересовалась личностью Кроу и была поражена его биографией. В фармацевтической индустрии исполнительный директор редко бывал ученым, а Кроу, без сомнения, мог при желании сделать блистательную карьеру как исследователь. Он окончил Кембридж в числе лучших выпускников по биологии и фармакологии, а затем перебрался в Соединенные Штаты, где, специализируясь в области изучения иммунных систем, получил степень магистра.