– Кто твой отец? – спросил я. – А как ты говоришь на тукумари, если ты из племени паторадис? И как получилось, что ты оказался в плену у диких мьянкос?

– Мой отец, Бородатый, был Накади, вождь паторадис, а я Мерима, его дочь, – гордо ответила она. – Мы много торгуем с тукумари, которые наши друзья, и поэтому их язык нам известен. Мьянко всегда были нашими врагами, и они разрушили мою деревню, убили моего отца и взяли много пленных. Все были съедены, кроме меня, которую спасли, чтобы отвести к вождю Мьянко на съедение, ибо те, в ком течет кровь вождя, могут быть съедены только вождями. У меня не осталось людей, Бородатый, и ты не можешь отвести меня к моему народу, как ты говоришь. Но если ты друг, как говорит твой язык, и у тебя нет желания съесть меня, тогда я благодарю тебя за твою храбрость в спасении меня от Мьянко. Но ты владеешь великой магией, и я твоя раба.

Свернувшись калачиком в каноэ, она жестом завершила свой рассказ и заснула так спокойно и мирно, как будто несколько мгновений назад она не была предназначена для пиршества каннибалов или бездомной сиротой в шкуре незнакомого существа в сердце джунглей.

Пока я плыл час за часом и смотрел на девушку, лежащую передо мной без сознания, великая тоска наполнила мое сердце, и слезы навернулись на глаза, когда я вспомнил давние годы, те времена, когда моя дочь была потеряна для меня. Теперь Судьба привела эту безотцовщину ко мне. Я решил, что, если мы когда-нибудь доберемся до цивилизации, я удочерю ее как свою дочь, чтобы она заняла место моего давно умершего ребенка.

Что, если бы она была индианкой, частично альбиносом, как я и предполагал? Она была такой же белокурой, как многие белые женщины, она была красива, ее глаза, каждое выражение лица и поступок свидетельствовали о высоком интеллекте. Обучение и образование позволили бы ей занять свое место и сделать мне честь. И если бы мы спаслись, она была бы богата, потому что разве у меня не было состояния в изумрудах и золоте? Утешенный такими мыслями, безмолвно благодаря Бога, который направил меня, я плыл дальше, пока хриплые крики попугаев и туканов и крики бесчисленных птиц не предупредили меня, что приближается рассвет, и бархатное черное небо стало синим, и звезды погасли, и тенистый лес стал чистым и свежим в свете восхода солнца.

Мерима проснулась, когда первые лучи солнца пробились через реку и рассеяли ночной туман. На мгновение она выглядела озадаченной, но затем ее лицо прояснилось, она улыбнулась и произнесла утреннее приветствие тукумари:

– Мануйда (пусть этот день принесет счастье), о, Бородатый.

– И тебе того же, Мануэйда, – ответил я.

Вытащив каноэ на берег, я вскоре развел костер, и выражение удивления и восторга Меримы, когда я высек огонь с помощью кремня и стали, было таким же большим, как и у людей-обезьян, когда они впервые стали свидетелями кажущегося чуда.

Но она не хотела, чтобы я готовил еду. Это была ее работа, настаивала она, работа женщины, а не великого вождя, и, добавила она, я действительно был могущественным вождем, потому что разве я не один спас ее от Мьянко? Разве я не вызвал гром с неба, чтобы уничтожить и напугать их? И разве у меня не было короны вождя из пурпурных перьев?

Она была веселой и беззаботной, как ребенок, и я удивлялся, что она смогла так быстро оправиться от недавнего тяжелого опыта и тяжелой утраты. Но индейцы, как вы, несомненно, знаете, относятся к своим горестям и неприятностям легкомысленно и не делают свою жизнь несчастной, думая о прошлом, как это делают белые люди; и у них тоже очень разумная привычка. Пока она возилась у костра, я достал самый большой кусок ткани из коры, который у меня был, и, хорошенько выстирав его, повесил сушиться на солнце, так как собирался попросить Мериму использовать его для какой-нибудь одежды. Как ни странно, хотя я давно привык видеть индийских женщин обнаженными или почти обнаженными, все же вид Меримы, лишь очень небольшая часть ее прекрасного тела и светлой кожи, прикрытая скудной, похожей на юбку полоской ткани из коры, обеспокоил меня и показался мне нескромным.