– Очень бы хотелось сказать вам «нет», чтобы вы сразу ушли. Черт знает что! Вы приходите ко мне, милое дитя, и не в гости, заметьте, приходите говорить о серьезном деле. С чего же вы начинаете? С каких-то условий, почти с ультиматумов. Хорошо вас воспитали! Так вот, я буду говорить, спрашивать и высказывать все, что найду нужным. Коли вас это не устраивает, то, как выражались в старину, вот вам бог, а вот и порог. При этом вы ничего не сделаете для вашего друга, но зато всласть потешите свой независимый нрав.

В продолжение этой тирады она смотрела на него едва ли не с ненавистью.

– Вы разговариваете непристойно, недопустимо, – сказала она наконец, – но вы правы. Я должна думать не о вас и не о себе, а о нем.

Ему стало ее жаль. Он живо представил себе, каким она его видит: носатый, плохо выбритый малый, небрежно одетый, с издевкой в сонных глазах, да еще выпроводивший при ее появлении пышную дамочку, – та разглядывала ее как очередную гостью. Что этому молодцу ее беда?

– Прежде всего садитесь, – сказал Алексей, – и постарайтесь излагать возможно суше. Чтобы все было по делу.

– А петушок пропел давно, – сказал Виталий.

Они чокнулись.

– А посошок потек на дно, – добавил Валерий.

Это была старая, испытанная во многих застольях присказка. И собрались они, как обычно, в гостинице «Москва», на седьмом этаже. Алексей оглядел пирующих, друзья были уже слегка багровы, все, кроме Виктора, сняли пиджаки и распустили галстуки. Виктор же был как новенький, как всегда, безукоризнен в туалете, как всегда, приветливая, благожелательная улыбка на устах. Сколько они знакомы? Скоро двадцать лет. Получается, что устояли против потока, который захлестывает, уносит, размывает берега? Непонятно. Встречи эти стали традицией, традиции принято оберегать, вот они и цепляются за них. Есть в них и некоторый благородный аромат, нечто лицейское.

Собраться раз-другой в год – посильный обряд, легкая грусть только приперчивает ожидание. К тому же они еще не так стары, в сущности, они вступают в лучшую пору жизни. Алексей вспомнил старика профессора, который питал к нему симпатию и иногда откровенничал. «Ах, Алеша, – говорил он, – никогда я не жил так хорошо, как между сорока и пятьюдесятью годами. Нет в жизни лучше десятилетия». Помнится, Алексей сразу стал высчитывать, на какие годы пало это лучшее десятилетие наставника. Вообще же старик прав: у каждой поры свои радости, начинаешь чувствовать некоторое обаяние таких сборищ. Потихоньку мы приближаемся к сорока, Виталий, он постарше, вот-вот пересечет эту черту. Когда-то волновало наступление вечера, теперь острее воспринимаешь этот блаженный сиреневый час, скоро пять, предзакатная летняя столица, чуть опустевшая, точно приглашающая расслабиться. Вот и этот мальчишник – незатейливая радость нашего возраста.

– Алеша, ты плохо ешь, – сказал Виталий. – Я все примечаю. Ты плохо ешь, ты плохо пьешь. Испортило тебя твое холостячество.

– Куда уж нам до семейных людей, – откликнулся Алексей.

– В семейной жизни есть свои достоинства, – сдержанно улыбнулся Виктор. – Правда, Валерий?

Валерий веско наклонил голову.

Пожалуй. Особенно летом, когда жены едут в санатории и оставляют нас одних.

– Ах ты, тихоход! – воскликнул Виталий и утер пот со лба и со щек.

– Это чисто теоретическая посылка, – уточнил Валерий.

«А ведь он подражает Виктору, – лениво подумал Алексей. – Валерик всегда кому-нибудь подражал, сначала мне, потом Владимиру, теперь Виктору, само собой. Всем, кто попеременно был в центре внимания. Странно, что Володя тоже имел своих обезьянок. Была в моде безалаберность, неприспособленность, беспечность. Но он остался каким был, а все стремительно почувствовали себя взрослыми. И тут уж Виктор стал бесспорным образцом».