Нужно было быть ребенком, чтобы чувствовать всю ненормальность окружающей действительности – вокруг царило „совковое“ лицемерие, которого взрослые почти уже не замечали. Трудно сказать, удалось ли нам от него освободиться, но внешние проявления „совковости“ точно живут до сих пор. Я могу зайти в ресторан за границей и сразу вижу, где сидят наши русские-советские люди: шныряют испуганно глазами и пытаются произвести впечатление. Наверное, я хотел бы избавиться от этой советской затравленности, которая во мне точно есть – когда люди смеются, ты думаешь, что они смеются над тобой. Если посмотреть на китайцев в возрасте, они точно такие же; они радикально отличаются от китайской молодежи. Советские люди всегда ищут подвоха. Я, наверное, в меньшей степени, чем те, кто меня старше. Мой младший брат – он уже не такой. А дети мои совсем не такие. Они не чувствуют себя несвободными и комплексуют совершенно по другим поводам. Но ведь все это можно назвать иначе – культурным кодом. То, что мы презрительно называем „совковостью“, это наш культурный код. Вот такой он и есть.

Я всегда читал газеты. В семье выписывали „Известия“, еще что-то, а когда начались нормальные газеты, мы выписывали „Московский комсомолец“, „Аргументы и факты“. Я всегда знал, кто у нас какой министр, кто замминистра и всегда влезал в политическую дискуссию, у меня всегда были политические взгляды. Многие свои тогдашние взгляды я сейчас считаю наивными, но они у меня были. Не понимаю, как можно не знать, каких ты политических взглядов. Когда человек мне говорит, что не интересуется политикой, я считаю его просто глупым. Или это отговорка, чтобы плыть по течению, чтобы объяснить свою лень или подлость.

Детство прошло в военной среде, БТР был заурядной вещью, а солдаты – кем-то вроде дворников. Но во всех военных городках, где мы жили, с боеприпасами было строго, а вот в последнем, в Таманской дивизии, была удивительная вольница, просто анархия. Патроны были доступны детям, и я долго увлекался всякими взрывами. У нас было развлечение, которое называлось „ловить патроны“. Рядом с полигоном, куда, кстати, могли зайти все желающие, было озеро. И в него выкидывали патроны, оставшиеся после стрельб. Офицеры отстрелялись, патроны нужно везти обратно и сдавать на склад, а им лень. И они их выкидывали в воду. А мы брали магнит из мотора, привязывали к веревке и забрасывали, а когда доставали, он был с патронами. У солдат на еду можно было выменять ящик автоматных патронов или снаряд, который потом распилить, достать порох, завернуть в фольгу и пускать ракеты. Патронами дети торговали в школе – 10 копеек стоил автоматный, 15 копеек – трассер. Моему однокласснику изуродовало все лицо. В одном из военных городков, где я жил, от таких же развлечений погибли двое детей.

Так что весь конец Советского Союза я взрывал, слушал музыку и читал…»

19 августа 1991 года пятнадцатилетний Алексей Навальный дома, в подмосковном поселке Калиненец, смотрел пресс-конференцию ГКЧП. Весь день до нее Центральное телевидение показывало балет «Лебединое озеро», отменив остальные передачи. Интернета еще не было, и можно быть уверенным, что у часового бенефиса шестерых косноязычных заговорщиков был тогда грандиозный рейтинг. За годы перестройки советский человек превратился в информационного наркомана, и маленькие лебеди во время больших событий вызвали у него настоящую ломку: многие так и сидели с утра перед телевизором, словно пытаясь разглядеть происходящее за кулисами. Настроение большинства скакало галопом: от эйфории почти участия в чем-то по-настоящему историческом до истерических опасений, что в телевизоре, кроме лебедей, снова поселятся одни лишь Игорь Кириллов