Племяннику графа Филиппа уготована в этой истории гораздо большая роль, чем самому графу Филиппу, который отныне в ней не появится, кроме как в воспоминаниях.

В то время, о котором идет речь, то есть в июне 1794 года, графу Герману было тридцать восемь лет.

Как уже упоминалось, тот жил не в лучших условиях, чем простой батрак. Он работал на земле сам, как крестьянин, от зари до темна, как крепостной, вспахивая тот кусок земли, в несколько акров, который прилегал к его маленькому домику, имея на хозяйстве всего одну кобылу, да и ту не отличавшуюся особой силой.

Бывало, ему то и дело приходилось останавливаться, ибо кляча, которую бедняга понукал, быстро выбивалась из сил. Часто ему самому приходилось впрягаться в плуг, пока сама кляча в стороне пощипывала травку, понемногу восстанавливая силы.

Поработав в поле, граф Герман возвращался в крохотный домишко, с двумя малюсенькими, отгороженными друг от друга комнатками, еще более маленькой кухней и узеньким загончиком для этой самой кобылы, да еще двух-трех несушек, одной козы и молоденького поросенка.

В доме графа всегда встречала жена, молодая, красивая женщина, лет на десять моложе его, она подавала к столу все то, чем можно было располагать, заботливо обслуживала уставшего мужа и пятерых девочек, старшей из которых казалось лет семь, а младшей не более полутора лет. Приглядевшись, можно было заметить, что намечается еще ребенок. Женщина то и дело прикладывала руку к талии всякий раз, как ей приходилось снимать с огня полный еды казан или подтащить ведро воды к корыту с грязной посудой, словно бы она убеждалась, что младенец не пострадал от того, что мать вынуждена так напрягаться.

– Сядь же, Марианна, – сказал Герман. – Пусть Мария сама накроет на стол.

– Да, папа, – ответила старшая девочка и принялась проворно вертеться на кухне, накладывая родителям и сестрам порции еды, да расставляя перед каждым тарелки.

– Помощница ты моя, – и мать поцеловала дочку, когда та закончила и села за стол.

В этот вечер на столе стояла самая обычная еда, какую только можно было подать. Вареный картофель, смешанный с кусочками омлета. Запивали же его, кто чем. Марианна и младшие три дочки – козьим молоком, а Герман и две старшие дочки – водой, отдавая беременной матери и сестрам лучшее, что имелось в ничтожном количестве.

После ужина работа по дому распределялась. Муж, в обязанности коего входило лишь обрабатывать землю, лег спать вместе с женой, которая за день намаялась по хозяйству. Старшая дочь Мария взялась мыть посуду, вторая дочь Татьяна, которой было пять с половиной лет, уложила в постель трех других сестер; четырех лет, двух с половиной и полутора, затем отправилась помогать Марии, вытирать тарелки, которые та ей подавала, собирать остатки еды со стола и относить эти крохи курицам. Потом уж и они ложились спать.

Для них постель выделялась отдельная. Вдвоем они спали на матраце, брошенном на пол у кровати трех других сестер, у самой перегородки, за которой спали родители.

Ложась, девочки еще некоторое время шушукались, и разговор их был далек от детского:

– Как поступить с Анной? – печально и раздраженно спросила Мария. – Она ничего не хочет делать, чтобы помочь нам, как будто все наши бедствия ее не касаются. Она даже требует себе больше молока, чем Софии и Елене. Эгоистка! Ей уже четыре года! В том же возрасте я вовсю помогала маме шить нижние юбки, когда у нее была работа в городе. Тогда нам лучше жилось.

– Да. Нас тогда было всего три сестры, – ответила со вздохом Татьяна.

– И больше денег.