18 ноября. Поутру государь стал немного посильнее, что и продолжалось до вечера, но к ночи сделался опять сильный жар… В 11 часов и 40 минут вечера опасность начала прибавляться, и с тех пор все уже был в забытьи.

19 ноября. Государь оставался в забытьи во все время до конца, в 10 часов и 50 минут испустил последний дух. Императрица закрыла ему глаза и, поддержав челюсть, подвязала платком, потом изволила пойти к себе.

Таганрог. 7 декабря, 1825 г.

Генерал-адъютант князь Волконский».

Кроме этого, есть еще крайне интересные записки императрицы Елизаветы Алексеевны на французском языке, которые мы считаем необходимым для полной характеристики момента привести целиком; они тоже касаются как раз того же времени, начиная с момента возвращения из Крыма.

«Он возвратился из путешествия по Крыму в четверг 5 ноября около семи часов вечера. Так как он опоздал более обыкновенного зайти ко мне, то мне пришла мысль, что он мог вернуться больным; я испытывала беспокойство и неопределенную тоску, а при виде плошек, освещавших улицу так же, как при его возвращении из Новочеркасска, я сказала себе с грустью: «Он отправится отсюда еще раз, но уже больше не возвратится». Когда он вошел, мой первый вопрос был: «Здоровы ли вы?» Он мне сказал, что нет, что у него лихорадка уже два дня, он думает, что схватил крымскую лихорадку. Я его усадила, у него был жар, он мне сказал, что полковник Со ломко и слуга Евстифеев тоже заразились ею. У себя он приписывал причину ее барбарисному сиропу, который он пил в Бахчисарае, когда хотел очень пить; он полагал, что так как от этого питья у него приключилось расстройство желудка и так как эта болезнь его ослабила, то он сделался более восприимчивым к заболеванию лихорадкой. Он сказал, что после первого приступа он не предупредил Виллие и что пригласил его только после второго, что тот дал ему пунш и что в течение дня его не лихорадило; он приказал принести себе чаю с лимоном, а когда доложили о Виллие, он пригласил его для того, чтобы сказать ему, что он чувствует себя довольно хорошо, что его не знобит, но что ему жарко. Я без труда уговорила его пойти лечь спать пораньше, хотя он еще с полчаса рассказывал о своем путешествии, а выходя, пожелав мне покойной ночи, он прибавил: «Я очень рад, что вижу вас опять» – так как, получивши известие о смерти короля Баварского, он мне писал, что будет беспокоиться о том, какое действие окажет это на меня, и что он не успокоится, пока меня не увидит.

В пятницу утром 6-го он приказал сказать мне, что он очень хорошо провел ночь. Он пришел ко мне около 11 часов. Он был желт и имел плохой вид – у него был вид больного. Он сел, я ему показала его письма, которые он хотел видеть накануне, мы говорили о том, что произошло в его отсутствие; когда же он уходил, то я его спросила, не желает ли он обедать со мной вместе и не стеснит ли это его. «Я очень этого желаю», – ответил он. Когда же он пришел к обеду, я нашла его вид еще хуже, чем утром. Он сказал мне, что просит разрешения встать из-за стола тотчас, как только он кончит свой скромный обед, потому что у себя он закутывается в шубу. Ему подали суп с крупой, он ел его и сказал: «Оказывается, у меня больше аппетита, чем я думал». Потом он только попробовал лимонного желе и сказал метрдотелю, что он готовит желе слишком сладким. Он встал из-за стола.

Около 4 часов он прислал за мной; я нашла его на канапе, он сказал мне, что, вернувшись к себе, лег и заснул, потом он хотел работать, но так как очень устал, то вышел из-за стола и, желая отдохнуть, попросил меня взять книгу. В таком положении он оставался некоторое время, ни слова не говоря, но и не засыпая. Мы припомнили, что мы накануне годовщины наводнения, и говорили, что можно надеяться, что этот год пройдет благополучно в этом отношении; тем не менее надо мною что-то тяготело, какое-то ожидание несчастия или бедствия. Он пораньше велел принести огня, видя, что я едва могла различать при чтении.