В то лето у него была девушка, а я была тощая, нескладная и бесконечная. Мой рост метр семьдесят пять, и, кажется, я до сих пор расту!

Я представляла, чем они с его девушкой занимаются, когда выходят из дома. Когда остаются наедине. Лёжа в постели, я представляла на её месте себя.

Это было влажно и пошло. Даже сейчас я краснею от этих мыслей. Я не хотела, чтобы он когда-нибудь об этом узнал.

Мне девятнадцать, и я толком не целовалась, а Алекс… кажется, он в свои двадцать три знает про секс всё, что было накоплено человечеством за последние две тысячи лет существования, а я такая зашуганная, что половину соответствующих терминов боюсь произнести вслух.

А потом он уехал в Нью-Йорк, потому что ему предложили стипендию. Из нас двоих Эйнштейн не я, а он. Он просто безумно умный. И то, чем он занимается в лаборатории своего университета, – чуть ли не национальная тайна.

– Ты что, не помнишь ничего? – Алекс смотрит на меня с подозрением, снова прищурив свои зелёные глаза.

– Нет… – лепечу, хлопая ресницами. – Давай просто забудем, ладно?

Он молчит, глядя в моё пылающее лицо так пристально, будто высверливает на нём дыру. Упрямо смотрю на него в ответ. В его глазах сверкают черти, природу которых я не могу расшифровать, но это что-то, от чего у меня мурашки. А потом он слегка откидывает голову и усмехается, принимая ленивый и безмятежный вид.

– Ла-а-дно, – тянет Немцев. – Давай забудем. Ничего не было, Зануда. Расслабься.

От облегчения кружится голова.

Отвернувшись, Алекс идёт к идеально заправленной кровати. Сдёрнув с тумбочки сошедшую с ума елку, выключает и скидывает куртку на единственный в номере стул. Затем заваливается на матрас прямо в ботинках. Схватив с тумбочки пульт, включает телевизор.

– Закажем пиццу? – спрашивает нейтрально, листая каналы.

– Сейчас должны привезти китайскую еду, – произношу, присаживаясь на край.

Мне бы облегчённо выдохнуть и перевести дух оттого, что он так просто решил всё забыть, однако внутри меня вдруг поднимается непонятно откуда высунувшийся протест.

Я что, настолько плоха в поцелуях?!

– Извините… – Выставив вперёд плечо, продираюсь через толпу к гигантскому пластиковому бронтозавру – символу нью-йоркского музея.

Изучение выставочных диорам подействовало на меня умиротворяюще, и утренняя паника почти развеялась. Эти диорамы проработаны так тщательно, что я зависала у каждой по двадцать минут. На воссозданном клочке прерий Дикого Запада рядом с огромным чёрным бизоном даже возвышалась кучка его аутентичных экскрементов, и все эти бесконечные степи Аризоны были такими настоящими, что мне на секунду стало страшно, что этот бизон меня сожрёт.

– Бизоны не жрут туристов, – сухо заметил Алекс, покорно переходя со мной от одного выставочного окна к другому.

Не нужно быть гением, чтобы понять – ему здесь скучно, будто он спит на ходу, но за все два часа, которые мы провели, блуждая между экспозиций, он ни разу меня не поторопил.

Засунув руки в карманы джинсов, он подпирает стену рядом со скелетом рептилии, название которой мне не позволили осилить пробелы в моём английском. Обернувшись через плечо, снова нахожу его глазами, на секунду забывая о толпящихся вокруг детях и туристах.

Его равнодушный взгляд плавает по залу, будто ищет хоть что-то, на чём можно было бы задержаться дольше секунды.

Он немного худощавый, с вытянутым торсом, длинными руками и ногами. Он мог бы показаться даже неуклюжим, но почему-то не кажется. Кроме того, на ощупь он весь очень твёрдый и тёплый, и у него идеальный пресс…

Неожиданной вспышкой перед глазами возникает этот самый торс, только голый, а ещё татушка в виде символа бесконечности у него под сердцем!