Лоренц нахмурился, стер первые три слова черновика и снова уставился на белый лист.

Ладно, это не проблема. Получилось тогда, получится и сейчас. Надо только выпустить воображение наружу, а оно уже долгие годы сидит под замком из выпивки в алкогольной решетке. Он раздраженно отбросил прядь волос со лба и снова приблизился к клавиатуре, занеся над ней руки, точно пианист на сцене перед ожидающей толпой.

«Стрелки на часах показывали половину четвертого. Томас посмотрел на часы, поправил куртку и проверил пистолет».

Ага! Другое дело. Это звучит уже куда лучше, чем идиотский летний жаркий день. Тут есть конкретика, которая сразу настраивает читателя на нужный лад. Просто прекрасно. Это ему определенно нравится.

В его тонких белых пальцах снова оказалась зажженная сигарета.

Итак, все это хорошо, но какие часы показывают время? Наручные, карманные, настенные, напольные, а может, башенные? Как они выглядят? Сколько им лет? Может, это те самые часы от Марлис, которые прибрал к рукам этот ублюдок Йохан? Да и что это за выражение такое «Стрелки на часах показывали». А где еще находится этим самым стрелкам, чтобы показывать время? На спидометре? Глупость какая-то. И почему этот Томас смотрит на часы и проверяет пистолет? Что там вообще можно проверять? Взял ли он его с собой? Зарядил ли? Как выглядит этот Томас, зачем ему пистолет, и что именно должно случиться в половину четвертого, раз он этого так ждет?

Лоренц помрачнел, зажал кнопку возврата и стер все буквы до одной, вернувшись опять к первой главе. Да, он уже и забыл какой это труд – работать над книгой в те моменты, когда голова занята совсем другим.

Он потянулся к бутылке и сделал долгий глоток прямо из горлышка. Нет, так дело не пойдет. Чтобы печатать, необходима идея. Настоящая идея, а не надуманная чушь, от которой воротит даже его, автора. Господи, неужели так трудно набросать повесть про живых мертвецов, привидения, старый особняк, оборотней, домовых, в конце концов? Очень трудно. Невероятно трудно.

«Томас вытащил обойму из пистолета, пытливо проверил патроны, вставил обратно и посмотрел на часы. Стоял жаркий летний день и стрелки часов показывали половину четвертого – то самое время, когда что-то действительно может произойти. Он стоял напротив двери, собранный, напряженный, ожидая, когда внутрь магазина зайдет этот ублюдок Йохан, чтобы заорать ему в лицо «Ты, урод, отдай мне часы Марлис! Мне надоело смотреть на башенные часы! Мне надоело постоянно выходить на улицу и идти в парк, чтобы узнать время!»

Лоренц глупо захихикал, закрывая себе рот рукой, когда допечатал последнее слово и несколько минут еще не мог прийти в себя от собственной плоской шутки. Начало повести ему однозначно нравилось куда больше – здесь был сюжет. Скверный, хреновый и тупой, но он был. И вызвал совсем другие вопросы, нежели прошлые его потуги. Тем не менее, оставить историю с Йоханом он не мог. Не в этот раз. Теперь ему требуется что-то действительно серьезное и важное, чтобы тронуть читателей, которые, конечно же, уже забыли, кто такой Лоренц Фрост.

Он бросил окурок в пустой стакан, и снова потянулся к бутылке, стараясь не глядеть на белый лист. Он может писать. Он должен писать. Это его призвание, его работа. Это такая же необходимость, как дышать и думать. Ты то, что ты пишешь.

От загнанного смеха ему стало не по себе. Он вытер глаза тыльной стороной ладони и снова посмотрел на беспощадный лист бумаги, такой же девственно чистый, как лезвие гильотины перед казнью. Внутренности его скрутил привычный холод, сосущее под ложечкой чувство страха медленно зашевелилось, поднимая голову. А что, если он вообще не сможет ничего написать? Что, если он перегорел, как лампочка в гостиной? Опустел, как эта бутылка из-под шампанского? Что тогда?