– То, что пихается, хорошо, – проговорила я задумчиво. В этой девчонке действительно было что-то странное, мы будто говорили на разных языках. – Ладно, сейчас проверим… В смотровую, – попросила я санитара и сама пошла вперед, чтобы открыть дверь.

– Кристина Станиславовна, можно с вами? – откуда-то из-за угла вынырнула интерн Маша, а за ней и ее напарница Рената.

– Заходите, – кивнула я после секундных раздумий. Пусть посмотрят, любой опыт будет не лишним.

– У вас есть с собой обменная карта? – спросила я пациентку, когда ее ввезли в смотровую.

– Не поверите, всегда носила ее с собой, но сегодня забыла, – та улыбнулась.

– Кто-нибудь может принести ее?

– Муж в командировке, но могу попросить соседку, у нее ключ есть от нашей квартиры. Только это вечером будет, она работе сейчас. – Девушка опять попыталась сама встать с каталки, и на это раз по ее ногам потекла прозрачно-розовая жидкость. – Ой. Это же воды отошли?

– Они самые. – Я помогла ей лечь на кушетку. Осторожно ощупала живот: очень напряжен. Есть риск отслойки плаценты, особенно после травмы.

Раскрытие шейки матки в таких обстоятельствах посмотреть было нельзя, опасно.

– Вы точно не ощущаете никаких болевых спазмов? – осторожно уточнила я.

– Нет. Просто у меня врожденная анальгезия, – спокойной ответила девушка.

Врожденная анальгезия? Я на миг опешила. Вот это поворот. Такое действительно трудно сразу распознать. Очень редкая патология нервной системы, на моей практике еще никогда такого не встречалось. Теперь, правда, все становилось на свои места и одновременно усложнялось.

– Это когда человек вообще не чувствует боли? – вдруг громко спросила Рената.

– Да, – ответила ей Мария тихо и пнула в бок, упрекая в бестактности.

– Да, – повторила за ней девушка и усмехнулась, – я с рождения не чувствую никакой боли. Раньше мне казалось, что это здорово, но на деле проблем от этого куда больше, чем бонусов. Я просто могу умереть и не понять от чего. Мой организм не предупредит меня об опасности заранее болью.

– Зато рожать не больно, – вроде как пошутила Рената.

– Рената, подготовьте аппарат КТГ, – осекла ее я. – Пока я делаю УЗИ.

Спустя десять минут я уже искала анестезиолога, чтобы обсудить с ним, как быть дальше.

Шахов Константин Сергеевич, то самый будущий юбиляр, нашелся в курилке.

– Костя, дело срочное и неоднозначное, – начала я с порога. – К нам поступила беременная с редким генетическим заболеванием. Врожденной анальгезией.

Тот удивленно присвистнул:

– Вот так повезло. Нам, в смысле. Не беременной, конечно. Таких в мире всего несколько сотен, и тут у нас, в отделении… И что с ней стряслось?

– Сбил самокатчик где-то неподалеку от нашего роддома, и она пришла к нам пешком, с открытым кровотечением, представляешь? УЗИ показало частичное отслоение плаценты. Кровотечение удалось пока приостановить, но началась родовая деятельность. Перед осмотром отошли воды, – рассказала я. – И еще… У нее кардиограмма не очень. Самой рожать ей нельзя, ты же понимаешь. Надо кесарить.

– Надо кесарить, – кивнул Шахов, выдыхая густой сигаретный дым.

– Ну так вот. Как будем это делать? – Я поморщилась от дыма и помахала рукой, отгоняя его от себя. – Эпидуралка. По сути, она ведь ей не нужна, правильно я понимаю?

Шахов опять невозмутимо кивнул:

– По сути, не нужна, если анальгезия полная. А по протоколу нужна. И протокол нарушать нельзя.

– Вот и я о том. Но тут такой шанс не пичкать роженицу лишними препаратами обезбола, которые ей к тому же без надобности… И на сердце ей такая нагрузка нежелательна. – Я вздохнула и покачала головой. – В общем, я в растерянности.