«Да, да, я могу даже показать, где она находится!» – заторопился я. И в ту же секунду ее нежная, смущенная улыбка затянула петлю на горле моего чувства к Вальке.

Спешу заметить, что повествуя о генезисе моего чувства, для обозначения которого я вынужден воспользоваться изношенным до смущенных дыр словом «любовь», я хотел бы отстраниться от тех чудовищных наслоений, что оставили на нем тысячелетия человеческой практики. Я не приобщался к «любви» – я открывал новое, незнакомое для себя чувство: некое особое состояние возвышенной, самоотверженной покорности слабому полу в его самом чистом, первозданном, языческом виде. С презумпцией непорочности и конституцией святости, ни на что не претендующее и не требующее ничего взамен. Любовь-вещь, а не любовь-слово, будь оно неладно!

Видя Нину на физкультуре в трусах и футболке, я отводил глаза и желал, чтобы урок поскорее закончился. Любоваться ею обнаженной я был тогда не готов, а богиня в спортивных трусах – согласитесь, это богохульство! Только школьная форма была к лицу ее изящной скромности притом, что фигурой она не уступала самым фигуристым. У нее была певучая походка, плавные, сдержанные жесты, а подростковая угловатость уступала место ранней женственности. Она была создана не для спортивной арены, а для алькова, говорю я сегодня и с запоздалым воплем взываю к небесам: «Там должен был быть я, Юрка Васильев, любивший Нину как никто и никогда!!»

Возможно, оглушенный воплем читатель спросит, поморщившись, зачем я ворошу тома памяти и что в них ищу. «Партитуру утраченной гармонии» – отвечу я. Оживить то, что когда-то умертвил, натянуть и заставить звучать порванные струны несбывшегося – вот цель моего эксперимента. Сегодня, когда каждый второй читатель претендует на звание психолога и литературу воспринимает, как невразумительное приложение к психологии, укрыться от их саркастических «верю – не верю» невозможно даже за скоморошьими обносками постмодернизма. И поскольку история всякого человека видится мне чем-то вроде кактуса, где колючки есть напоминание о несостоявшихся событиях, то я собираюсь заглянуть за кулисы моей колючей истории и попытаться разглядеть там контуры того нетвердого, зыбкого мира, что страдает, непонятый и обделенный, в ожидании признания. Только так смогу я успокоить свою и чужую совесть и умиротворить фантомы прошлого, только так обретут они покой, а я – прощение…

Если вы до сих пор не добрались до клавиатуры и не попробовали мой аккорд, так сказать, на зуб, значит, вам ничего не остается, как представить себе мальчонку – независимого, растерянного и одержимого новым, ошеломительным чувством, в крови которого, не умолкая, бурлит густая низкая вибрация ми-бемоль мажорной тональности.

Лучшие учителя мужчины – его женщины. Не было бы их – не было бы нас. Таково одно из моих упрямых заблуждений. Именно поэтому я выбираю из моего любовного архива только те эпизоды, где чувства с поучительной наглядностью переплавляются в опыт, а опыт становится наукой, которая, к сожалению, ничему не учит.

Способная и прилежная, Нина вела себя со всеми ровно, спокойно и рассудительно, и я был не единственный, кто краснел при разговоре с ней. Чужие попытки завладеть ее вниманием я встречал оскаленным, рычащим раздражением, от которого шерсть на моем загривке топорщилась тем больше, чем приветливее Нина к ним относилась. Ну, здравствуй, нежданная ревность! Совершенно не рад знакомству с тобой, черт бы тебя побрал!

Имелось у меня, однако, перед соперниками одно звучное преимущество – музыкальная школа. Несмотря на опоздание, Нину туда приняли, и хотя часы наших занятий не совпадали, все, что мне нужно было сделать, дождавшись ее – это как можно убедительнее изобразить удивление от встречи и не покраснеть при этом. Дома наши находились на чувствительном друг от друга расстоянии, но имелась достаточно продолжительная часть обратного пути, которая нас соединяла.