Придя в чувство, она проверила себя, хотя могла не проверять: парень остывал рядом, и прозрачный конец его вылизанной до леденцового блеска резинки оттягивала изрядная доза мутного зелья. Невольно заглядевшись на его неброский, но такой боевой калибр, она с набирающим силу бесстыдством подумала: «Не уйду, пока не выдою досуха…» Указав на его бедра, она улыбнулась: «Вот что значит нормальный размер! А у мужа он просто чудовищный…» Растроганный, он потянулся губами к ее руке и припал к ней, как к иконе. Подождав, она отняла руку и спросила, который час. «Восемь, – взяв с тумбочки часы, сообщил он и добавил: – Оставайтесь, Катенька, на ночь. А хотите – на всю жизнь». Она хотела спросить, куда он дел ее трусы, но передумала и, запахнувшись мешковатыми полами, отправилась в ванную без трусов. Ни чувств, ни мыслей, только ощущение какой-то важной и глубокой перемены, что вершится внутри нее. Вернувшись, она обнаружила, что бордельный дух стал еще гуще, а парень лежит с ее трусами на лице. Она нагнулась, схватила их и раздосадованно воскликнула: «Как ни стыдно!..» Он лишь блаженно улыбнулся. Скомкав трусы, она сунула их под подушку и пожелала поменять пропитанную испариной рубашку на сухую, которая была ей тут же предоставлена. Отправив его в ванную, она переоделась и легла, и когда он, вернувшись, устроился рядом, попросила: «Расскажи что-нибудь».

Подумав, он заговорил, а она, прикрыв глаза, отдалась томной неге изнеможения. Даже, кажется, задремала. Когда очнулась, его голос по-прежнему звучал рядом: «…и тогда понимаешь, что жизнь разделилась на «до» и «после». Причем «до» была не жизнь, а не пойми что, а «после» – то, ради чего стоит жить…". Выдержав пару минут, она прервала его: «Ты, наверное, думаешь обо мне бог знает что…» «Нет, нет, что вы, Катенька! – с протестующим жаром воскликнул он. – Я же сразу почувствовал, что с вами что-то не так! И мне горько и обидно, что такая непорочная, несравненная женщина страдает! Чем я могу вам помочь? Только скажите!» «Просто делай то, что делаешь, – не стала мудрить она. – Мой муж хочет, чтобы я вела себя в постели как проститутка, а я не хочу, и поэтому он очень редко и недолго со мной бывает… В общем, ты меня понимаешь…". «Да что же он за человек такой?! – не сдержался парень. – Ну, ничего, ничего, я вам его заменю, да так, что вы будете купаться в счастье! Я буду любить вас как никто другой! Вам же хорошо было?» «Очень!» – с легким сердцем призналась она. «А будет еще лучше, потому что я полюбил вас с первого взгляда, с первой секунды и на всю жизнь!» – увлажнились его глаза. И далее в том же бессвязном романтическом духе. Глядя на его взволнованное, одушевленное лицо, она спросила себя, чего испугалась в первый раз. Может, того что мне изменяет? Нет, она была к этому готова. Может, неопределенного будущего? Всякое будущее неопределенно, чего его бояться. Тогда не этих ли безумных Ивáновых зрачков? Не они ли всколыхнули в ней тайный страх, который с первой менструации внушала красавице дочери ее мать, приучая видеть в мужчинах своих потенциальных обидчиков? До чего же символично, что счет обидчикам открыл ее первый мужчина, он же муж! Со мной ее тайный страх стал явным и обрел формулу: насилие есть слезы, боль и унижение. И второй раз она пережила их с Иваном.

К любовникам обычно идут, чтобы получить то, что недополучают с мужьями либо чтобы неверностью ответить на неверность. Ее же резон был высок и бескорыстен: ей надлежало отблагодарить первую любовь за жертвенность и расстаться с ней навсегда. И сначала все было хорошо, если можно так сказать про нарастающее тревожное волнение. Вошли в номер и встали друг против друга в обоюдном смущении. Он всегда был с ней заботливо нежен, и она нисколько не сомневалась, что он будет с ней таким и в этот раз. Они разденутся, лягут, и он подобно мне будет ползать по ней губами и освобождаться от глубоко запрятанных, выстраданных слов любви. Надо только перетерпеть его сюсюканье и неловкий, смущенный приступ, и если понравится, повторить. Больше двух раз он ее все равно не получит. А потом он останется, безутешный, а она уйдет, полная романтичной грусти, подобной той, что испытывают, перевернув последнюю страницу любовного романа. И тут он облапил ее и оглушил огненным, всепожирающим, совсем не похожим на прежние поцелуем. Она даже задохнулась. Когда распались, стали раздеваться: он нервно и нетерпеливо, она медленно и аккуратно. Не успела она снять и расправить платье и лифчик, как он уже стоял перед ней голый с нацеленной на нее толстой, изрядно откушенной морковкой. Потупившись, она замешкалась перед выбором, что снять раньше – трусы или чулки, как вдруг он подхватил ее, и через секунду она уже лежала на животе. Придавив ее одной рукой, он другой рывком приспустил ей трусы, и не успела она глазом моргнуть, как его крепкий огрызок уже обживался в ее недрах. Все произошло со стремительной беспардонностью. Следовало возмутиться, но нет: она вдруг с неуместным замиранием обнаружила, что его грубость ей по вкусу – в ней была многообещающая, несвойственная нашим с ней благочинным играм новизна. Ее бесправное, придавленное его дерзкой рукой тело переполняло щекочущее ощущение бесстыдной распущенности. Оставалось дождаться, когда повелительно снующий туда-сюда огрызок вызовет у нее что-то другое, кроме уже испытанного. Было больно, как бывало всегда, когда она была не готова, и она, отвернув лицо, ежилась, морщилась и деликатно постанывала. Он же буйствовал вовсю: припадал на колени и гарцевал, ложился плашмя и плющил губы об ее голову, шею, плечи, спину, ожидая, когда она разделит с ним его животный раж. Не добившись толку, он перевернул ее на спину и надвинулся перекошенным багровым лицом. Тут-то она и разглядела его мутные, безумные зрачки. Разглядела и испугалась: в них не было ни любви, ни заботы, ни добра, ни мысли, в них чернела копоть адского пламени. Он даже не потрудился стянуть с нее приспущенные трусы, а просто всадил себя с размаху и с хриплым нещадным исступлением принялся ее долбить. Сначала она терпела, а потом не выдержала и взмолилась: «Не надо так, мне же тяжело, мне больно!..», но он заткнул ей рот поцелуем, обратив ее жалобу в невнятное мычание, и навалился еще сильнее. Она пыталась освободиться, но он не давал. Наконец крупно задергался, застонал, утопил лицо у нее за плечом, и по хлюпающей сырости внутри себя она поняла, что наступил конец первого акта. «Отпусти, мне нужно в ванную!..» – потребовала она, но он, не удостоив ее ответа, продолжал лежать на ней тяжким бременем. Она попробовала вывернуться, но он сковал ее запястья, уткнулся лицом в надплечье и глухо забормотал: «Подожди, пожди, сейчас… Только отдохну немного…". «Не надо, не хочу больше, отпусти, тяжело, не хочу!..» – взмолилась она. Он не замечал ее стенаний, ворочал бедрами, вдавливая себя в нее до боли в лобке – минуту, другую, третью, и вдруг окреп, задвигался, сначала медленно, затем быстрее, и вот уже снова забился в смертном исступлении. Тут-то она и поняла, что такое настоящее насилие…