Мидара вытащила из кармана круглые часы на серебряной цепочке и, отщёлкнув крышку, с ужасом уставилась на них.

– Я вечно везде опаздываю. Пошли скорее, мы ещё успеем добежать до малой башни!

И быстрым шагом, почти бегом, зажав в руках тёмные папки, которые здесь использовались в качестве учебной сумки, мы направились домой.

Велизия, увидев меня здоровой и невредимой, только радостно охнула и всплеснула руками.

– Потом, потом, – отмахнулась я и принялась копаться в саквояже, на дне которого схоронила приготовленное несколько часов назад зелье для приветственного фокуса.

Конечно, меня немного смутило то, что оно поменяло цвет и вместо прозрачного, как слеза младенца, стало буро-зелёным, как тина в неглубоком озере, но времени готовить новое не было. Вздохнув и для верности взболтав флакончик, я убедилась, что осадка, говорящего о непригодности снадобья, нет, и сунула его в папку для занятий.

– Вернусь через час, – бросила я растерянной горничной и, заметив её взгляд, бросилась девушке на шею.

– Всё будет хорошо, – прошептала я и скрылась за дверью, чтобы не дать воли слезам.

Надо быть собранной и показать, что ничего не боюсь. Если фокус сработает, я пока останусь здесь. Глупо уходить, не прожив в Академии и дня, позорно даже как-то. О таком исходе и думать не хотелось.

Занятия у девушек-адептов проходили тут же, в Малой башне, на третьем уровне. Необходимо было лишь подняться – по привычке, ставшей теперь излишней предосторожностью, придерживая нижние юбки – по винтовой лестнице на самый верх, туда, где ветра обретают силу и власть надо всеми ползающими и ходящими по земле.

Пройти освещённым коридором до самого конца и упереться в тяжёлую, окованную железом дверь, которая распахивалась от одного прикосновения. Разумеется, если предварительно окунуть пальцы в колбу с серебристым порошком, чьё широкое горлышко было плотно зажато в железном кольце, вделанным в стену.

В комнате для занятий было так светло, что я зажмурилась. Я отгородилась от яркого белоснежного света ладонями, но он всё равно проникал под пальцы, причиняя жгучую режущую боль. Глаза защипало так, что выступили слёзы.

Но тут раздался громкий женский смех, заставивший меня превозмочь светобоязнь и открыть глаза. Смахнув капли с ресниц платком, найденным наощупь в кармане платья, я попыталась посмотреть прямо перед собой.

– Сейчас-с, – прошелестел совсем рядом голос рыжеволосой соратницы Флоринды, и через минуту, прошептав что-то на незнакомом языке, она дунула мне в лицо.

Боль начала успокаиваться, а потом и вовсе стихла. Я часто заморгала и спросила:

– Что это было?

Яркий свет пропал, предметы и мебель в комнате теперь источали вполне ровное, еле заметное беловатое свечение.

– Ты взяла слишком много проявительного порошка. О чём только думала? Так и ослепнуть на неделю можно, – когда рыжеволосая Дарина говорила быстро, то змеиный акцент почти исчезал. – Разве ты этого не знала? Достаточно тонкого слоя, чтобы открыть самую тяжёлую дверь.

В учебной комнате, выглядящей точь-в-точь как те, что я покинула, закончив школу и высшие курсы благородных дам дома, находились двое: Флоринда и её рыжеволосая союзница.

Первая сидела у окна третьего ряда и, положив ногу на ногу, безо всякой улыбки смотрела на меня. Её локти покоились на учебном столе, девушка положила подбородок на ладони, вся её поза выражала ленивый интерес: «Чем ещё ты сможешь удивить нас, провинциальное чудо?» – говорила она.

– Знала. Просто волновалась, вот и переборщила, – ответила я Дарине и, поблагодарив, села за парту во втором ряду.