У тебя никогда не будет семьи.

Ты не станешь хорошим отцом.

Она уйдет от тебя или покончит жизнь самоубийством.

И снова.

У тебя никогда не будет семьи.

Ты не станешь хорошим отцом.

Она уйдет от тебя или покончит жизнь самоубийством.

И снова, снова, снова…

Если бы в меня вогнали сотню раскаленных кинжалов, мне было бы не так больно, как после ее жестоких слов. Мое сердце, которое должно было уже давным-давно окаменеть и перестать чувствовать, сжалось от боли.

Однако осознание, что она специально давит на мои слабые точки, приносило гораздо больше мучений.

– Чего ты боишься, Кай? – спросила меня Лира много лет назад.

– Стать таким же, как он.

– А о чем мечтаешь?

Я пожал плечами и вздрогнул, когда рана на спине вновь начала кровоточить.

– О семье, наверное.

Ее слова обвили мой разум, как ядовитый плющ. Я смотрел на раненые колени Лиры, на ее кристально-голубые, но безжизненные глаза, на испачканное кровью лицо, желая чувствовать ненависть, но ощущая лишь щемящую тоску. Она сохраняла какую-то холодную спокойность, будто не растоптала мое сердце пару секунд назад.

Но я знал Лиру.

Знал, как до нее достучаться.

Отбросив гнетущие мысли, я сделал крошечный шаг. Мой голос звучал хрипло и, наверное, до смеха глупо, но я начал тихо напевать:

– Í örmum vetrarnætur… Litli bærinn sefur rótt…

Морозной ночью зимней безмятежно малыши спят…

– Unga barnið grætur, en móðir þess það huggar skjótt…

Плачет лишь один, и даже мама не знает, чем его успокоить…

Лира замерла, как статуя из моей старой мастерской, ее глаза на мгновение округлились. Искра надежды вспыхнула в моей груди, и я продолжил напевать исландскую колыбельную, медленно двигаясь в ее сторону, словно к загнанному в клетку зверьку.

Мы пели друг другу эту песню даже в осознанном возрасте, когда мир казался слишком темным и непроглядным. Лира немного изменила в ней слова: после произнесенного мной предложения шел куплет, в котором малыша успокаивал именно брат, когда этого не могла сделать мама. Так же происходило и в нашей жизни – когда родителям, родным или приемным, было плевать, Кай и Лира становились нерушимой силой.

Эта песня была только нашей.

Пока мир вокруг рушился, я смотрел на самого родного человека и слышал лишь биение наших сердец. Никаких криков агонии. Никаких приказов. Лишь мое маленькое солнце, которое начало просыпаться после длинной ночи.

Я чувствовал это.

Ее нижняя губа задрожала, будто она собиралась заплакать, хотя продолжала сжимать кулаки по обе стороны от тела. Внутри нее шла кровавая битва сердца и разума. Триона пыталась стереть ее сознание, но крупица Лиры всегда томилась где-то внутри, ожидая моего возвращения.

Я чувствовал это.

Я чувствовал это.

– Прости меня, малыш. Прости меня за то, что после побега я поставил под угрозу Роксанию и… разочаровал тебя. Прости, что не был достаточно сильным, что поверил в твою смерть, хотя давно мог бы спасти тебя. Прости, что не стал для тебя лучшим братом, каким мог бы стать. Пожалуйста… – Я прерывисто вздохнул. – Прости меня.

Ее глаза блеснули под светом заходящего солнца.

Остановившись перед Лирой, я протянул дрожащую руку к ее окровавленной щеке. Господи, она была такой холодной… При взгляде на спутанные золотистые волосы я вспомнил, как Роксания заплетала ей косы – только в те времена Лира была не настолько опустошенной, словно из нее выкачали все жизненные силы. Она сияла, светилась, дарила миру любовь и доброту, а сейчас… ничего. Пус-то-та.

Это убивало меня.

Я так отчаянно хотел достучаться до нее, что мог лишь молить:

– Вернись, маленькое солнце. Вернись к нам.

Она медленно моргнула.