– Сначала кутью обязательно. Потом, Настя, не забудь в конце кисель и пироги, – поучала неизвестная родственница.

Все уплетали за обе щеки, час на морозе разжег в них зверский аппетит. В желудках исчезали оливье, тушеная картошка и селёдка под шубой. Пресловутые кутья и кисель были почти не тронуты и готовились к мусорному ведру. Пустовали две тарелки – её и мамина, кусок в горло не лез.

– Она Надя, – зачем-то влез отец.

– Надюша! Что ты молчишь! – всплеснула руками женщина и обратилась к отцу. – А я её всё Настя, Настя!

– Она такая у нас, – подмигнул он.

Надя подтянула к себе салат и начала накладывать. Горка на тарелке росла, а отец с тёткой не замолкали. В квартире становилось все громче, к их разговору подключались и другие родственники, слово время от времени вставлял дед. Обсуждали бабушкину молодость, вспоминали старость. Постепенно перешли на насущные вещи: кто какие закрутки на зиму сделал, какие шины лучше покупать.

Вдруг кто-то рассмеялся.

Мама поднялась и вышла. Надя пролезла через гостей, попутно извиняясь. В ванной горел свет и текла вода.

– Мама, – Надя постучала, но ей никто не ответил.

Она прошла в бабушкину комнату и закрыла дверь. Тут было тихо, прохладно и светло как в больничной палате. Единственным темным пятном было полотенце, накинутое на зеркало. Надя присела на кровать и взяла с тумбочки фото.

На ней была баба Таня с мамой и ей самой, маленькой и сопливой. Надя хорошо помнила день, когда её сделали. Мать кричала на бабу из-за мороженого, которым она угостила Надю. Дома всегда было так: от бруска сливочного пломбира отрезался ровный кусок и клался на тарелку. Потом грели чайник, снимали крышку и водружали тарелку на нее. Тарелка балансировала, угрожая в любую секунду свалиться, а пломбир потихоньку таял. Первую ложечку всегда съедала мама. А тут щербет: вредный, кислый и холодный. Он разъедал Наде язык, но казался невероятно вкусным, не то, что тёплое растаявшее месиво. Мама плакала и показывала на Надин фиолетовый язык и распухшие гланды.

– Да бог с ним с мороженым, Марин! Пойдемте, щёлкну вас!

Отец выгнал их на улицу, к цветущему кусту сирени и сделал фото. Мама держала Надю на руках, её губы были плотно сжаты, а прищуренные глаза смотрели на отца. Даже сейчас Надя знала, что она смотрит на него, словно он стоит позади неё в бабиной комнате. Зритель по другую сторону кадра мог меняться, но презрение мамы были только для отца. Надя пальцем погладила её по щеке. Баба Таня улыбалась: в жизни могло быть что угодно, на фото только улыбка – на память и для потомков. Отец тоже влез на фотографию, его палец торчал в углу и закрывал часть шапок пионов.

Фотография Наде не нравилась. Да и разве не должен тут стоять портрет с лентой в углу? К чему здесь мы, ещё живые?

– Вкусное мороженое, этот ягодный щербет. И если бы отец проследил, ты бы не заболела ангиной в младенчестве и никакого скандала бы и не случилось.

Баба Таня сидела на подоконнике, щелкала семечки, роняя шелуху прямо на пол. Несмотря на холод за окном, на ней были одноразовые тапочки, хлопковое платье и тонкий платок.

– Привет, – не нашла, что сказать Надя.

– Не согласна что ль? – удивилась бабушка. – И, если бы он молчал за столом, мама бы не плакала сейчас в ванной.

– Ты лежишь в гробу, тебе-то откуда это знать?

– Зато это прекрасно знаешь ты, – бабушка загадочно улыбнулась золотыми коронками и исчезла.

Надя опять поскреблась в дверь ванной. Воду выключили и щелкнули задвижкой. Из ванной вылезла очередная тётка, третья на сегодня. В отличии от угрюмой тётки из деревни и сердобольной «Насти» за столом, эта выскользнула как тень, не обращая внимание на Надю.