Но примите во внимание простую вещь, и это не попытка самооправдания, а констатация факта: я не всегда внимательно его слушал, а иногда и вовсе выключался. Если в Гавани была напряженка – а это случалось все чаще, – перед тем как идти за Stammtisch, я обязательно совал в задний карман служебный мобильник и украдкой проверял сообщения, пока Эд разглагольствовал.

А когда его монологи, по-юношески невинные и безапелляционные, совсем уж меня доставали, после прощального рукопожатия я не шел прямо домой к Прю, а выбирал обходной маршрут через парк, чтобы как-то привести мысли в порядок.

◾

И последнее о том, что бадминтон значил для Эда и что он значит для меня. В глазах неверующих это смягченная версия сквоша для мужчин с избыточным весом, опасающихся инфаркта. Для истинно верующих это спорт номер один. Сквош – сплошные муки и страдания. Бадминтон – хитрость, терпение, скорость и невероятные спасения. Выпад из засады, пока волан описывает неторопливую дугу. В отличие от сквоша, бадминтону чужды социальные различия. Ему тесно в рамках привилегированной частной школы. Он далек от теннисного аллюра на открытом воздухе и от мини-футбола. Не начисляет очков за красивый замах. Не прощает ошибок. Бережет твои колени, но, говорят, ужасно вреден для тазобедренных суставов. Он требует более быстрых реакций, чем тот же сквош, и это доказанный факт. Здесь между игроками нет особой душевности, каждый, в общем-то, сидит в своей скорлупе. В глазах других спортсменов мы выглядим немного чудаками-одиночками.

Мой отец играл в бадминтон, когда служил в Сингапуре. Только одиночные партии. С армейскими, со мной. На нормандских пляжах во время летних отпусков. В Нёйи, через бельевую веревку вместо сетки, с фляжкой красного дерева, наполненной шотландским виски, в свободной руке. Бадминтон – лучшее, что он мне дал. Когда меня отправили с вещами в Шотландию, в эту ужасную школу-интернат, я там играл в бадминтон, как и он до меня, а впоследствии я выступал за свой университет. А когда уже служил в Конторе и ждал первого назначения в дальние страны, я подбил своих партнеров, и мы под кодовой кличкой «Диверсанты» бросали вызов новичкам.

А Эд? Как он обратился в истинную спортивную веру? Мы сидим за Stammtisch. Он глядит незамутненным взором в свою пивную кружку, как обычно делал, когда решал мировые проблемы, или гадал, что не так с его бэкхендом, или просто медитировал. Для него простых вопросов не существовало. До всего приходилось докапываться.

– В школе у нас была учительница физкультуры, – наконец отвечает он, широко осклабившись. – Как-то вечером повела меня и еще одного парня в свой клуб. Так и пошло. Короткая юбка и блестящие белые ляжки. Ага.

Вот, для сведения моих chers collègues, вся информация о жизни Эда вне корта, которую я успел почерпнуть до падения. Сейчас, когда я это записываю, меня бы удивил объем, если бы не вошедший в привычку профессиональный навык слушать и запоминать.

Родились они с сестрой, с разницей в десять лет, на севере Англии, в семье шахтеров, издавна принадлежавших к методистской церкви. Его дед в двадцать с небольшим приехал из Ирландии. Когда шахта закрылась, его отец занялся морской торговлей.

ЭД: Я его практически не видел. В конце жизни заболел раком, болезнь как будто поджидала его дома.

Отец, правоверный коммунист, сжег свой членский билет после вторжения Советского Союза в Афганистан в 1979 году. Похоже, Эд ухаживал за ним, когда тот лежал на смертном одре.

После смерти отца семья перебралась поближе к Донкастеру. Эд поступил в среднюю школу; не спрашивайте меня, как она называлась. Его мать все свободное от работы время проводила на образовательных курсах для взрослых, пока эти курсы не закрылись.