– Сочувствую, – пробормотал Коффман. – Но это правильная мера, время такое. Нужно расстреливать, чтобы другим неповадно было. Только так мы сможем вернуть дисциплину в войска. И не надо их слушать, в глаза смотреть, сочувствие проявлять. Будем так себя вести, свихнемся быстро. Выполнять приказ, стоять на рубежах, биться до последнего!

Офицеры замолчали, погрузились в задумчивость.

До текущего года полевая жандармерия представляла собой лишь вооруженную полицию. Ее сотрудники следили за дисциплиной в войсках, регулировали движение. В военное время им предписывалось задерживать отступающих солдат, формировать из них временные части и отправлять обратно на фронт, туда, где ситуация становилась кризисной. Сотрудники военной полиции носили на груди цепи с бляхами, за что их и прозвали цепными псами.

По мере продвижения Красной армии в глубь Европы в немецких частях стали появляться дезертиры. Со временем это стало массовым поветрием. На полевую жандармерию были возложены карательные функции, ей приказали расстреливать дезертиров, да так, чтобы видели другие. Ее сотрудники превращались в роботов, бездушно выполняющих приказ. С конкретными случаями они не разбирались, всех чесали под одну гребенку. Теперь им разрешалось казнить и гражданских лиц, уличенных в распространении панических слухов. Под пулю могли попасть не только дезертиры, но и люди, заподозренные в проявлении неуверенности в победе Германии. А в этот разряд мог угодить каждый второй, что только способствовало распространению всеобщего страха.

– Ты прав, Мартин, – глухо произнес Франц. – Все эти меры оправданны, по-другому просто нельзя. Ничего, мы привыкнем к новым условиям, избавимся от чертовой жалости, которая нас только губит. Что слышно в ваших сферах? Скоро наступать начнем?

– Скоро, Франц. Не могу назвать точные сроки, но наступление неизбежно.

– Вот черт, какое мерзкое здесь стало пиво! – заявил офицер полевой жандармерии. – И еда не лучше. Раньше был ассортимент, а теперь лишь квашеная капуста с рыхлыми сосисками. Нужно сильно проголодаться, чтобы это есть. Ты заметил закономерность? Чем сильнее мы погружаемся в дерьмо, тем отвратительнее становится еда? Ладно, приятель, счастливо оставаться, мне еще выспаться нужно.

Мужчины пожали друг другу руки. Франц оставил на столе пустую кружку, заспешил к выходу. Коффман закурил сигарету и уставился в пространство, потом зашевелился, бросил на стол несколько мятых купюр, кивнул официанту.

Едва хлопнула дверь, сыщик тоже поднялся, оставил на столе несколько рейхсмарок и заспешил на выход.

Коффман шел по тротуару, свернул на прилегающую улицу, где раньше работали роскошные рестораны и дорогие магазины. Теперь большинство дверей было заперто. Он обернулся, словно почувствовал взгляд сыщика. Тот уткнулся в афишную тумбу. Глупо, но больше некуда. Театры не работали, тем более опера, в обрывок афиши которой он и уставился. Дальше Коффман не оглядывался, шел, игнорируя прохожих, не заметил унтер-офицера, отдавшего ему честь.

Почти стемнело. Мартин Коффман свернул на Бихтерштрассе, где снимал комнату в квартире на первом этаже.

Сыщик вздохнул. Ничего интересного, нечем похвастаться перед начальством. Дальнейший ход событий только подтвердил эту невеселую мысль.

Коффман проживал на первом этаже четырехэтажного жилого дома. Он поднялся на крыльцо и пропал в подъезде.

Номер квартиры сыщик знал. Он не рискнул входить в здание, свернул за угол, вышел на задний двор, где было безлюдно и неухоженно. В нескольких окнах горел свет. Дом не был переполнен жильцами. Шторы в угловой квартире были задернуты неплотно.