– Слушаюсь, ваш бродь!

Четверть часа спустя упряжка вовсю неслась по темным улицам Пятиводска, пассажиры подавлено молчали. Каждый думал о своем.

Фельдфебель вздыхал о невинно убиенном командире да все гадал, что принесет ему служба под новым началом? Кого поставят вместо почившего коменданта? Никак подпоручика Гнедича? А что? Неплохой он мужик. Хоть и из высокородных, а к простому человеку ласковый. Бывают же справные офицера!

Евгению Николаевичу не давала покоя некая непонятность, отраженная в медицинском протоколе. Отчего при дозорном отряде находилось гражданское лицо? Как бишь там его? Титулярный советник Лебедев… Зачем поручик взял его с собой? На кой бес потащился сам? Комендант не вправе покидать вверенный ему участок без особого распоряжения. От безделья?

– Скажите, Некрасов, знаком ли вам некто Лебедев? Что он за птица?

– Николай Юрьевич? А то как же, ваш бродь! Преотлично знакомы-с! Писатель это. Командир наш их больно жалует… вернее сказать, жаловал-с. Оне часто с нами в разъезды хаживали, им желательно было на настоящую войну поглазеть. Всё любопытствовали, пытались найти это… как его… вдо-хно-ве-ни-е!

– Вот как? И что, братец, тело поручика тоже, небось, писатель нашёл?

– Никак нет-с! Командира заметил кто-то из ребят. Аккурат в овражке, где вороний камень.

Штаб-ротмистр досадливо стукнул ладонью по сиденью пролетки и механически переспросил:

– Камень?

– Точно так-с, ваш бродь. Преогромный-с! Можно сказать, местная достопримечательность. Стоит себе по-над оврагом, словно сооружение фортификации. Весь воронами изгажен, оттого, стало быть, и прозвание. Хе-хе-с! Не свезло господину поручику. Угодил под пулю в безопасном укрытии да с такого расстояния!..

Данилов вскинул соболиную бровь, затем нахмурился и подпер кулаком подбородок.

– И правда, странно! Поворачивай-ка назад, любезный…

***

Хилая дверь мертвецкой с силой грохнула о стену и жалобно застонала, раскачиваясь на ржавых петлях. В центр едва освещенной залы не вошел, а буквально влетел разрумянившийся от не вполне понятного волнения жандарм.

– Евгений Николаевич, батюшка вы мой, что стряслось? Отчего вы возвернулись? – встрепенулся судебный медик, прикрывая рукавом маленькую фарфоровую кружку, клубящуюся ароматным паром.

– Кофеи гоняете, Василий Яковлевич? А работать за вас кому прикажете? Отчего утаили от меня детали осмотра? Неужели вам безразличны результаты следствия?

– Бог с вами, голубчик…

– Я вам никакой не голубчик! – голос Данилова звенел непривычным булатом. – Во-первых, извольте обращаться ко мне по всей форме. Перед вами обер-офицер Жандармского корпуса. Во-вторых, куда вы подевали тело поручика?

– Поручика?..

– Где, черт возьми, Карачинский?!

Бедняга Струве выпучил желтоватые, что у филина, глаза, вскочил и бестолково заметался по комнате, пытаясь одновременно застегнуть верхнюю пуговицу сорочки и указать взбесившемуся штаб-ротмистру на прикрытый прокуренной шторкой дверной проем.

– Там! В каморке-с. Думал завтра приступить к бальзамированию…

– Ведите!

Спустя краткий миг оба оказались в ужасно тесной комнатушке с низким потолком. На широкой лавке безмятежно полеживало тело Владимира Михайловича. Вот уж кому точно было все равно на проводимое в отношении него расследование.

Юный сотрудник Третьего отделения вмиг позеленел и перестал казаться таким уж грозным. Однако очень быстро совладал с собой и хриплым шепотом повелел:

– Необходимо больше света.

– Сию минуту-с, ваше благородие!

Доктор боязливо спрятался за пышными – по образцу кирасирских полков – эполетами Евгения Николаевича и поднял над головой толстую сальную свечу. Та вела себя в высшей степени неприлично, сердито шипела и безбожно коптила.