Грянул дружный хохот.

– Русский да с хищником в кунаках ходит!

– Чудно-с, право!..

Восседавший во главе стола бородач с перевязанной рукой, по виду из унтеров, выждал, пока все отсмеются, и шутливо заметил:

– Поздравляю, Никита Прохорович, с повышением-с! Барышня изволили вас офицером наградить!

– Я, Макар Антонович, с барышни другую награду спрошу!

Скомкав обед, девушка испуганно выскочила из-за стола и направилась к лестнице, ведущей к жилым комнатам. Обидчик в два прыжка оказался подле нее, больно схватил за локоть.

– Мне, слышь, краля, таперичка поцелуй желателен. Самый невинный. Воздушный-с!.. – произнеся это, подъесаул томно сомкнул веки и вытянул губы в трубочку.

– Отведайте-ка лучше вот это, шут гороховый!

Вместо горячих девичьих уст казак почувствовал вкус холодной стали. Вздрогнул, разлепил очи и отшатнулся. Перед ним стоял давешний посетитель в сером сюртуке. В одной руке он держал обнаженный палаш, в другой – надкушенное гусиное яйцо.

Являя собой полную противоположность немедленно взъярившемуся подъесаулу, Бонартов сохранял удивительное, прямо-таки нечеловеческое спокойствие. Во всяком случае, внешне. Оскорбленный Никита Прохорович потянулся к шашке и прорычал:

– Ты на кого руку поднял! Да я тебя за энто, как облезлую собаку, зарублю!

Из-за солдатского стола вскинулось несколько человек, по всей видимости, не утративших еще остатков благоразумия:

– Брось Никитушка! Ты чего удумал?

– С барином драться никак не можно! Донесут. Нынче, сказывают, в конторе больно грозный жандармский начальник объявился.

– Точно так-с! Некто Шлиппенбах.

– Угомонись, подъесаул. Видал, как их благородие ловко с клинком управляются?

– Без ушей останешься, Никит!

Но горячую казацкую кровь было уже не унять. Вычертив в воздухе замысловатую восьмерку, задира, брызгая слюной из щербатого рта, прошипел:

– Ништо, ребяты! Барину не воспрещаются дуэли. Я – человек служивый, не рвань. Не побрезгуете, ваше вашество, скрестить со мной сабельки?

Любой дворянин, окажись он на месте Бонартова, вне всяких сомнений, ответил бы надменным отказом, но только не Леонид Андреевич:

– В знак уважения к казачеству и лично вашим боевым заслугам (уверен, они у вас имеются!), подъесаул, я дам вам шанс сохранить лицо. По-хорошему. Опустите железку, пока ненароком не порезались. Извинитесь перед дамой и убирайтесь вон.

– Прохорович, охолонь! – раздался обеспокоенный голос давешнего унтера. – Остальным сидеть!

– Милости прошу во двор, барин! – подъесаул указал концом шашки на залитый дневным светом дверной проем, старшему товарищу бросил примирительное. – Я мигом, Макар Антонович. Раз-два и все. Будьте любезны, не сумлевайтесь.

– Стало быть, желаете по-плохому. Что ж, извольте.

Князь поместил палаш подмышку, освободившейся рукой прихватил наполненный шампанским фужер и, не выпуская запеченного яйца, неторопливо проследовал к выходу. За ним с молчаливого одобрения Макара Антоновича потянулись все посетители кабака, включая девушку, ставшую невольной виновницей происшествия. У нее был ужасно сконфуженный вид: бровки нахмурены, губы предательски подрагивают, рыжие пряди непослушно торчат их-под расписного, как принято на Урале, платка.

Распугав всех кур и едва не уронив заботливо сложенную накануне поленницу, общество зевак расположилось по периметру внутреннего двора трактира. Противники встали один напротив другого посреди импровизированной площадки.

Леонид Андреевич одним глотком отправил содержимое бокала в рот, нимало не заботясь о сохранности крахмального воротничка, по которому тут же весело побежали тонкие пузырящиеся струйки. Закусил, отряхнул руки и наконец взялся за оружие.