Кульгавый умолк, крепко потёр побледневшие скулы, уставился в выходящее на улицу окно.

– Ладно, – произнёс он глухим голосом, – отвлеклись мы. Так в чём же ваши разногласия, и что вы намерены делать?

– Разногласия по многим вопросам, и делать пока я ничего не буду. Тем более, что мне предстоит Афганистан.

– Понятно. Коварная душманская пуля поставит точку в этой запутанной и романтической истории, – съязвил Кульгавый.

– Возможно и это, – не стал противоречить Александр, – но я имел в виду другое. Время рассудит нас и внесёт свои коррективы. А в письме тёще сообщите, что для исправления отправили штрафником на передовую. Это её успокоит. На время.

Тринадцатого мая два батальона прибыли на станцию Ташкент. Бросилась в глаза особенность восточного колорита: обилие солнца, тепла, зелени, фруктов, стёганых халатов, расшитых тюбетеек.

– Смотрите, – выкрикнул кто-то из строя, – написано: «Тошкент», через «о». Ошибка, что ли?

– Ошибка, что мы здесь, – ответил кто-то, явно рассчитывая на весёлую реакцию, но смеха не последовало.

Через три часа были на аэродроме Тузель.

Подполковник Гайдаенко и майор Хатынцев пошли к коменданту для уточнения места и времени посадки личного состава в самолёты. Коменданта на месте не оказалось. Офицерам сказали, что он на дальней стоянке. Уточнили, где эта дальняя стоянка, и направились по солнцепёку, по пыльному полю на другой конец аэродрома.

Прошли мимо транспортного самолёта со звездой и номером 63 на его зелёном крокодильем боку, из его чрева люди в масках и серых халатах выгружали длинные деревянные ящики. На ящиках были написаны и перечёркнуты фамилии, кроме одной, свеженакрашенной.

– Сизов, Федоровский, Романюк, Курило, – прочитал Хатынцев только на одном ящике. – Эти уже отвоевались. Интересно, есть ли очередь на эту возвратную тару? Герои, наверное, без очереди, как и награждённые тремя орденами «За службу Родине», а от полковника и выше транспортируют в персональных ящиках, с декоративными гвоздями и медными ручками по бокам. Курило же и здесь в «общем» проехался. Курило, Курило. Курило откурило и проблемы все решило…

– Ты что кощунствуешь, поэт? – неодобрительно посмотрел Гайдаенко на товарища.

– Нет, я не кощунствую. Я плачу. Я плачу сухими слезами России, – мрачно покачал головой Хатынцев. – Мы отлично уяснили, что один в поле – не воин, и нам невдомек, что этот один – чей-то сын, брат, отец, муж, что вообще он единственный…

– Не хотелось бы такой судьбы, – примирительно сказал Гайдаенко, озадаченный небывалой ранее, как ему казалось, рассудительностью Хатынцева. «Вопросы жизни и смерти всегда настраивают на философский лад, потому что это вечно», – подумал он, а вслух сказал:

– Никто не знает своей судьбы.

– Почему? – ощетинился Хатынцев. – Есть, которые знают. И им уготован иной путь, параллельный нашему, но гладкий, без рвов и ухабов, и с этого пути они не свернут, и в такой ящик не сыграют. Да что там! – махнул он рукой и умолк.

Побрели к следующему самолёту, у которого тоже копошились люди. Ящики не выходили из головы Гайдаенко, и небрежные надписи на них усиливали тягостное впечатление.

– Александр Андреевич, – разорвал молчание Хатынцев, – я хочу спросить тебя и всегда что-то мешает. Ты только пойми меня правильно.

– Постараюсь понять правильно, – спокойным голосом отозвался Гайдаенко. – Спрашивай, коль нужда в том есть. Ну, что умолк?

– В городке говорят, что вы развелись с женой. Так ли это? Или это очередная сплетня?

– Да, это так. Только зачем тебе это?

– Есть причина, – полез за сигаретой Хатынцев, руки его дрожали. – На мой взгляд, лучшей семьи в городке не было… и вот такое. Со своей Галкой мы скубёмся каждую минуту, как оказываемся вместе, а живём. Так вот я думаю, может, для неё сейчас самый момент обвести меня вокруг пальца, подарить хор-рошие, ветвистые такие рога. Такое из нашей братии не один испытал. Любви от неё я не дождусь, пожалуй, а чего другого – это сколь угодно.