Всего несколько дней назад по Неве прошел последний, запоздалый лед из ладожского озера.

«Минута, когда заключенный увидит затворившуюся за ним дверь, производит на человека глубокое впечатление, каков бы он ни был – получил ли воспитание или погружен во мрак невежества, виновен или невиновен, обвиняемый ли он и подследственный или уже обвиненный. Это уединение, вид этих стен, гробовое молчание – смущает и поражает ужасом. Если заключенный энергичен, если он обладает сильной душой и хорошо закален, то он сопротивляется и спустя немного просит книг, занятий, работы…»

Владимир Анатольевич поправил поднятый воротник пальто и перевернул страницу.

«…Если заключенный – существо слабое, малодушное, то он повинуется, но незаметно делается молчаливым, печальным, угрюмым; скоро он начинает отказываться от пищи и, если он не может ничем заняться, то остается неподвижным долгие часы на своем табурете, сложив руки на столе и устремив на него неподвижный взор. Смотря по степени его умственного развития, смотря по его привычкам, образу его жизни и нравственной конструкции, мономания принимает в нем форму эротическую или религиозную, веселую или печальную. Все это заставляет нас принять следующее положение: келейное содержание содействует более частому развитию сумасшествия».

Присяжный поверенный Жданов закрыл книгу, достал из портсигара папиросу, после чего попытался прикурить. Удалось это ему не сразу – сырой ветер с Ладоги погасил подряд несколько спичек, пока, наконец, Владимир Анатольевич не выпустил изо рта первую порцию ароматного дыма.

Мощные башни крепости, выстроенной в самом истоке Невы, видны были издалека. И еще лучше с пристани виден был водораздел между Ладожским озером и вытекающей из него рекой, которую остров и крепость делили на два мощных, не замерзающих даже зимой рукава.

– Ну, и где же обещанная переправа, любезнейший? – недовольно поинтересовался Жданов.

– Не извольте беспокоиться, ваше благородие. В скором времени будет, – заверил его полицейский урядник, дежуривший весь этот день на берегу. – Папироской не угостите?

– Прошу, прошу, любезный… Угощайтесь.

Про Шлиссельбургскую крепостную тюрьму с достоверностью мало что было известно. Да и те небогатые сведения, которые можно было почерпнуть из трудов по истории и художественных произведений, относились ко временам, удаленным от нынешних на вполне безопасное для царского правительство расстояние.

За свою многовековую историю крепость много раз переходила из рук в руки, однако с возведением Петропавловской цитадели и со значительным удалением северо-западных границ империи ее военное значение постепенно утратилось. Зато старинный замок стал идеальным местом для того, чтобы российские самодержцы могли надежно упрятать в нем врага или соперника, и в это же время держать его под рукой. В свой черед в Шлиссельбурге находились в заточении царевна Мария Алексеевна, дочь царя Алексея Михайловича, и Евдокия Федоровна Лопухина, первая жена Петра I. При Бироне в государевой тюрьме пытали и казнили четвертованием князей Долгоруких, при Елизавете Петровне здесь были заточены раскольники, а потом и сам Бирон с семейством, и, наконец, совершенно безвинный, несчастный государь Иоанн Антонович.

После событий на Сенатской площади так называемый Секретный дом шлиссельбургского замка стал местом заточения декабристов – Ивана Пущина, Вильгельма Кюхельбекера, братьев Бестужевых, Александра Поджио и других. Три года провел здесь кумир бунтующей молодежи Михаил Бакунин, много больше – участники польских восстаний. Однако уже в 1869 году все содержавшиеся в крепости политические заключенные были вывезены и распределены по центральным тюрьмам России. Шлиссельбург превратился в военно-исправительные арестантские роты, а еще через десять лет – в дисциплинарный батальон.