Все, что он делал в этой фазе, было подражанием образу жизни европейского высшего общества восемнадцатого века. Как он все это делал, слишком долго объяснять. Однако все устраивалось весьма тонко, с огромным мастерством.

– Полагаю, результатом этого явилась прежде всего половая распущенность, – сказал Барретт.

Фишер кивнул.

– Беласко учредил клуб под названием «Les Aphrodites». Каждую ночь – а потом два и даже три раза в день – они устраивали собрание; Беласко называл это симпозиумом. Принимали всевозможные наркотики и возбуждающие средства, садились за стол в большом зале и говорили о сексе, пока все не доходили, по выражению Беласко, до"сладострастия". И тут начиналась оргия.

Однако это был не исключительно секс. Принцип излишества применялся здесь к каждой фазе жизни. Обеды превращались в обжорство, питье – в пьянство. Расцвела наркомания. И его гости извратились как в физическом смысле, так и в умственном.

– Как это? – спросил Барретт.

– Представьте двадцать или тридцать человек, которые мысленно подзадоривают друг друга – подталкивают делать друг с другом все, что хочется, никаких ограничений, кроме собственного воображения. И когда их мысли начали распускаться – или, если хотите, замыкаться на одном, – то же самое произошло со всеми аспектами их совместной жизни здесь. Люди стали задерживаться здесь на месяцы, потом на годы. Этот дом стал для них образом жизни. Образом жизни, который с каждым днем постепенно становился все более безумным. В отрыве от сравнения с нормальным обществом общество этого дома само стало считать себя нормой. Нормой стала полная вседозволенность. А вскоре стала нормой зверская жестокость и резня.

– Как же могла вся эта... вакханалия оставаться без последствий? – спросил Барретт. – Несомненно, кто-то должен был – как это говорят? – призвать Беласко к порядку.

– Дом стоит в отдалении, действительно в отдалении от всех. Здесь не было телефонной связи с внешним миром. И к тому же, и это не менее существенно, никто не отваживался вступить в противостояние с Беласко, все слишком боялись его. Иногда частные детективы могли сунуть нос, но никогда ничего не находили. Когда случалось расследование, все вели себя подобающим образом. Никогда никаких свидетелей. А если были, Беласко подкупал их.

– И все время люди приходили сюда? – недоверчиво спросил Барретт.

– Валили табунами, – подтвердил Фишер. – Через какое-то время Беласко так надоело принимать у себя в доме одних неисправимых грешников, что он начал путешествовать по миру, приглашая творческую молодежь посетить его «аристократическое уединение», чтобы написать стихи или картину, или сочинить музыку, или просто поразмышлять. А когда он заполучал их здесь, то, конечно... – Он сделал неопределенный жест. – «Влияние».

– Самое подлое из зол, – сказала Флоренс, – растление невинных. – Она почти что с мольбой посмотрела на Фишера. – Неужели в этом человеке не было хоть капли чего-то достойного?

– Ни капли, – ответил он. – Одним из его любимых занятий было губить женщин. Будучи таким высоким и импозантным, таким обворожительным, он с легкостью мог влюблять их в себя. А потом, когда они теряли от него голову, бросал их. Так он поступил с собственной сестрой – той самой, на которую когда-то напал. Она была его любовницей год. А потом он ее вышвырнул, она стала примадонной в его театральной труппе и наркоманкой. В тысяча девятьсот двадцать третьем году умерла от передозировки героина.