Люди в Эшби-де-ла-Зух не отмечены страстным темпераментом, поэтому трудно сказать, есть ли в них революционная жилка или нет. Даже кошки с собаками выглядели умиротворенными под лучами утреннего солнца.

В окне гостиной родительского дома на Глициниевой аллее висел плакат Лейбористской партии, а в окне моей сестры Рози – плакат со «Спайс герлз». Занавески на окнах были задернуты. Я пять минут колотил в дверь, прежде чем мне открыли. Передо мной стояла мать в замызганном белом банном халате и в мужских носках из серой шерсти. Между пальцами была зажата безникотиновая сигарета «Силк кат». С ногтей осыпался лиловый лак. Тени, наложенные еще прошлым вечером, размазались вокруг глаз. Кто-то – возможно, парикмахер – превратил мамины волосы в колтун. На золотой цепочке болтались две пары очков. Мама подняла одну пару и надела.

– А, это ты, – сказала она. – А я надеялась, что почтальон. Я заказала в магазине «Некст» красный брючный костюм, и его должны доставить сегодня.

Мама сняла первую пару очков и надела вторую. Осмотрела пустую аллею, вздохнула, затем поцеловала меня и повела на кухню.

Мой сын Уильям сидел за столом и огромной ложкой загребал кукурузные хлопья. Увидев меня, он соскочил со стула и ринулся в направлении моих гениталий. От физических страданий я спасся, подхватив его и подбросив в воздух.

Прошло три недели с тех пор, как я видел сына, но его словарный запас весьма пополнился. (Надо перестать употреблять слово «весьма» – это дурная привычка Джона Мейджора.) Ему всего два года девять месяцев, а он уже весьма беспокоит меня – тупо посматривает на этого болвана Джереми Кларксона,[4] вещающего с экрана об автомобилях. Мама ужасно потакает Уильяму, записывая для него леденящие душу передачи Кларксона. Не знаю, от кого ему передался этот нездоровый интерес к технике. Уж точно не от нашей семьи. Его бабушка-нигерийка трудилась у себя в Ибадане директором-распорядителем фирмы, импортирующей шины для грузовиков. Возможно, это весьма шаткая связь, но гены – удивительная штука. Никто ведь так и не смог объяснить, откуда у меня писательский дар и поварской талант. Мамина родня (из Норфолка) отличается повальной неграмотностью и живет на вареной картошке, политой соусом «Эйч-пи», папина семья (из Лестера) взирала на книги с большим подозрением, если в них не было картинок на всю страницу. Бабушка с папиной стороны, Мэй Моул, никогда не готовила разносолов, считая, что вкусная пища потворствует низменным желаниям. Слава богу, она умерла до того, как я стал профессиональным поваром. Бабушка гордилась тем, что ни разу не побывала в настоящем ресторане. О ресторанах она говорила с тем же выражением, с каким другие рассуждают о наркопритонах.

Спешу записать: мой сын – красивый мальчик. У него чистая кожа цвета темного капуччино Глаза того оттенка, который производители морилки для дерева называют «темный дуб». В его физическом облике преобладает нигерийская кровь, но, мне кажется, я определенно вижу в его духовном облике английскую доминанту. Например, Уильям дико неловкий, а когда он смотрит по телевизору Кларксона (к примеру), у него приоткрывается рот, а вид становится немножечко туповатым.

– Есть известия от Жожо? – спросила мама, пиная Нового Пса, чтобы тот не облизывал свои весьма выдающиеся яйца.

– Нет, – ответил я. – А у тебя?

Она выдвинула ящик и достала авиаписьмо с нигерийскими марками.

– Читай, а я пока отведу Уильяма наверх и накормлю, – сказала она.

Я испытал настоящее потрясение, увидев замечательный, прекрасный почерк Жожо. Наклоны и изгибы черных букв буквально вопили о ее теле, о ее голосе. Мой пенис зашевелился, обозначая интерес к посланию моей жены.